Много сказок рассказывают аисты своим птенцам — все про топи да болота. Сказки, конечно же, подбираются по возрасту и смышлености деток. Малышам довольно сказать: «Крибле, крабле, плурремурре!» — и они радуются; но старшие хотят услышать что-нибудь посерьезнее, или по крайней мере о своих собственных родичах. Одну из двух сказок, самых старых и длинных у аистов, знаем мы все: в ней рассказывается о Моисее, которого мать пустила в корзинке по волнам Нила, а дочь фараона нашла его и воспитала. Он стал великим мужем, но никому не известно, где он похоронен. Впрочем, так обычно и бывает!
Другой сказки еще никто не знает, может быть, потому, что она наша, местная. Тысячи лет переходит она из уст в уста, от одной аистихи к другой, и каждая мамаша рассказывает ее все лучше и лучше, а мы теперь расскажем ее лучше всех!
Первая пара аистов, сочинившая сказку и сама ставшая ее героями, проводила лето на крыше бревенчатого дома викинга, близ Дикого болота, в Венсюсселе, это в провинции Ёринг, возле Скагена, в Ютландии, если уж говорить точно. Там по-прежнему огромное болото, и оно указано в местном справочнике. Земли эти были некогда морским дном, но потом поднялись, как написано в том документе. Болото тянется на много миль, и со всех сторон его окружают топкие луга и торфяники, поросшие морошкой да жалкими деревцами. Над местностью почти всегда клубится туман; а лет семьдесят тому назад тут еще водились волки. Дикое болото действительно заслужило свое название, и можно представить себе, какая топь расстилалась здесь тысячу лет назад! Конечно, в те времена кое-что выглядело так же, как и теперь: таким же высоким был тростник с длинными листьями и лилово-коричневыми султанчиками; на березках белела такая же кора и кудрявились листочки; что же до всякой живности, то мухи и тогда щеголяли в своих кисейных платьицах того же фасона, а любимыми цветами аистов были, как и теперь, белый с черным, и чулки они носили такие же красные; только люди в те времена одевались иначе. Но кто бы ни ходил по этим болотам, будь то раб или охотник, тысячу лет назад, он тогда, как и теперь, мог провалиться в трясину и оказаться во владениях болотного короля, как его звали, — он правил на дне своего обширного болотного королевства. Его можно было бы назвать и трясинным, но «болотный король» звучит как-то лучше. Так величали его и аисты. Мало что было известно о его правлении, но это, пожалуй, и к лучшему.
Вблизи болота, прямо у Лим-фьорда, стоял трехэтажный бревенчатый дом викинга, с каменным подвалом и башней. На его крыше аисты свили себе гнездо. Аистиха сидела на яйцах, ожидая прибавления в семействе.
Однажды вечером папа-аист вернулся домой позднее обычного; он был какой-то взъерошенный и испуганный.
— Я расскажу тебе ужасную вещь! — заявил он аистихе.
— Оставь! — возразила она ему. — Не забывай, что я сижу на яйцах, мне нельзя волноваться!
— Нет, ты послушай! — сказал аист. — Она все-таки явилась сюда, дочка нашего египетского хозяина! Отважилась на такое путешествие! И тут же пропала без следа!
— Как, она самая, из рода фей? Говори же! Ты ведь знаешь, как вредно заставлять меня ждать, когда я сижу на яйцах!
— Понимаешь, она поверила доктору, что болотный цветок исцелит ее больного отца, помнишь, ты сама рассказывала мне об этом? И она прилетела сюда, в одежде из перьев, вместе с двумя другими принцессами, которые каждый год прилетают на север купаться, чтобы помолодеть! Прилетела она да и пропала!
— Как же ты многословен! — сказала аистиха. — Ведь яйца могут остыть! Мне нельзя волноваться!
— Я все видел собственными глазами! — продолжал аист. — Нынче вечером я ходил в тростнике, где не очень топко, как вдруг появились три лебедки. Да только заметил я по их полету, что они не настоящие, а нарядились в лебяжьи перья! Ты ведь понимаешь, мамочка, о чем я говорю! Ты, как и я, сразу чувствуешь, где истина!
— Это верно! — сказала аистиха. — Ну, рассказывай же скорее про принцессу, надоело слушать про перья!
— Посреди болота, ты знаешь, есть что-то вроде озерца, — продолжал папа-аист. — Ты увидишь его краешек, если чуть взлетишь. Там, у тростника, торчит из трясины большой ольховый пень. На него-то и уселись три лебедки, захлопали крыльями и огляделись кругом; потом одна из них сбросила лебединые перья, и я узнал нашу египетскую принцессу. На ней не было одежды, лишь длинные черные волосы укрывали ее, как плащом. Я слышал, как она просила двух других присмотреть за ее перьями, пока она нырнет за цветком, который привиделся ей под водою. Те пообещали, а сами схватили ее оперение и взвились с ним в воздух. «Что это они делают?» — подумал я. Должно быть, и она спросила о том же. Ответ был яснее ясного — они взвились в воздух с ее перышками и крикнули ей: «Ныряй, ныряй! Не летать тебе больше лебедкой, не видать Египта! Посиди-ка себе в болоте!» И они разорвали ее оперение в клочья, пушинки так и запорхали в воздухе, словно снежинки, а гадкие принцессы улетели!
— Вот ужас-то! — воскликнула аистиха. — Сил нет слушать!.. А что было дальше?
— Принцесса принялась плакать и сетовать на судьбу! Слезы ее катились по ольховому пню, и вдруг он зашевелился — это был сам болотный король, тот, что живет в трясине. Я видел, как пень повернулся, глядь — он уже и не пень! Он протянул свои длинные илистые ветки, будто руки, к принцессе. Бедняжка перепугалась и побежала по зыбкой трясине, но не тут-то было! Мне там не пройти, не то что ей. И она провалилась вниз, а за ней ольховый пень. Это он затянул ее туда. Только пузыри пошли по черной воде, и все! Теперь принцесса погребена в Диком болоте, не вернуться ей уже более с цветком в Египет. Ты бы не вынесла этого зрелища, женушка!
— Тебе вовсе не следовало рассказывать мне такие ужасы! Ведь это может сказаться на птенцах!.. Принцесса-то выпутается из беды! Ее обязательно выручат! Случись такое со мной, с тобой или с кем-нибудь из наших, тогда пиши пропало!
— Я буду только наблюдать! — пообещал аист и так и сделал.
Прошло много времени.
Вдруг в один прекрасный день аист увидел, что со дна болота тянется кверху зеленый стебелек; потом на поверхности воды вырос листочек, он становился все шире и шире. Рядом с ним показался бутон, а когда аист однажды утром пролетал над тем местом, он увидел, что бутон распустился в лучах солнца и в чашечке цветка лежит восхитительное дитя, крошечная девочка, словно свежевымытая. Девочка была так похожа на египетскую принцессу, что аист сначала подумал, будто она сама и сделалась маленькой, но, поразмыслив, решил, что, скорее всего, это дочка принцессы и болотного короля. А иначе с чего бы она оказалась в кувшинке.
«Нельзя же ей тут оставаться! — подумал аист. — В моем гнезде и без того много птенцов! Погоди-ка! У жены викинга нет детей, а она так хотела иметь ребенка... Обо мне все равно идет молва, что я приношу в дом младенцев. И правда, нужно принести эту девочку к жене викинга, пусть порадуется!»
И аист взял малышку, полетел к дому викинга, проткнул клювом дыру в оконном пузыре, положил ребенка на грудь жене викинга, а затем вернулся в гнездо и рассказал обо всем аистихе. Птенцы тоже слушали — они ведь уже подросли.
— Вот видишь, принцесса не умерла! Она прислала со дна болота свою крошку, а я ее пристроил!
— Я говорила тебе об этом с самого начала! — отвечала аистиха. — А теперь подумай-ка лучше о своих детках! Скоро отправляться в полет, у меня даже под крыльями зачесалось! Кукушки и соловьи уже улетели, а перепела поговаривали, что скоро подует попутный ветер. Птенцы наши справятся, уж я-то их знаю!
Как же обрадовалась жена викинга, найдя утром на своей груди крошечную прелестную девочку! Она принялась целовать и гладить малышку, но та начала громко кричать и отбиваться ручками и ножками; ласки, видимо, были ей не по вкусу. Наплакавшись, она наконец уснула и была так очаровательна во сне. Жена викинга никак не могла нарадоваться на девочку, ей стало легко и весело на сердце, но потом она вспомнила, что ее муж с дружиной может явиться так же внезапно, как появилась у нее малышка. Она поставила весь дом на ноги, чтобы успеть приготовиться к возвращению мужа. Стены украсили длинными цветистыми тканями ее собственной работы и ее служанок, с вытканными изображениями богов — Одина, Тора и Фрейи. Рабы начистили старые щиты и тоже развесили их по стенам. На скамьях разложили подушки, а в очаг, расположенный прямо посреди дома, подбросили сухих поленьев, чтобы сразу же можно было развести огонь. Жена викинга трудилась не покладая рук и под вечер так устала, что легла и тотчас уснула.
Проснувшись еще до восхода солнца, она страшно перепугалась: малышка исчезла! Она вскочила, зажгла лучину и осмотрелась: на ее постели, в ногах, вместо девочки лежала большая противная жаба. Жена викинга содрогнулась от отвращения и, схватив увесистую палку, хотела было убить эту жабу, но та взглянула на нее такими странными, скорбными глазами, что она не смогла ее ударить. Снова она осмотрелась кругом, а жаба издала тихое, жалобное кваканье. Тогда жена викинга бросилась от постели к оконцу и распахнула его. В эту минуту как раз взошло солнце, лучи его упали на постель и на жабу, и в тот же миг широкий рот ее сузился и стал хорошеньким розовым ротиком, все тело вытянулось и преобразилось, и перед ней вместо безобразного существа оказалось ее очаровательное дитя.
— Что это? — подумала жена викинга. — Не кошмарный ли сон мне приснился? Ведь здесь лежит мое дитя, моя чудесная фея!
И она поцеловала девочку и прижала ее к сердцу, но та царапалась и кусалась, как дикий котенок.
А викинг не вернулся домой ни в этот день, ни на следующий, хотя он и был в пути. Его задержал ветер — он дул в южную сторону, помогая аистам. Ветер всегда попутный для одних и встречный для других.
Через несколько дней жена викинга поняла, что над ребенком тяготеют злые чары. Днем крошка была прелестна, как светлый эльф, но отличалась злым, диким нравом, а ночью становилась гадкой жабой, но тихой и жалкой, с печалью во взгляде. В ребенке соединились две натуры, сменяя друг друга: днем девочка, принесенная аистом, наружностью походила на мать, а характером была в отца; ночью же, наоборот, приобретала отцовский облик, в котором светились душа и сердце матери. Кто же мог освободить ребенка из-под власти злых чар? Жена викинга печалилась и горевала, но сердцем привязывалась к бедному созданию все больше. Она решила ничего не рассказывать о колдовстве мужу, когда тот вернется домой, ибо он, по обычаю, сразу же выбросит бедняжку на проезжую дорогу — пусть ее забирает, кто хочет. Жена была порядочной по натуре и не посмела бы допустить этого, и она придумала, что будет показывать мужу ребенка только днем.
Однажды утром над крышей дома раздалось хлопанье крыльев: сотни пар аистов отдыхали ночью после больших маневров и теперь все они взлетели в небо, отправляясь на юг.
— Все мужья готовы! — раздалось в воздухе. — Жены и дети тоже!
— Как нам легко! — говорили молодые аисты. — Так и щекочет у нас внутри, будто мы набиты живыми лягушками! Как же прекрасно отправиться за границу!
— Держитесь в стае! — говорили им отцы и матери. — Да не болтайте так много, это затрудняет дыхание!
И они улетели.
В тот же миг над пустошью раздались звуки рога, и к берегу пристал викинг с дружиной. Они вернулись с богатой добычей от галльских берегов, где люди, как и в Британии, в ужасе молились: «Боже, спаси нас от диких норманнов!»
Жизнь закипела в крепости викинга у Дикого болота! В залу вкатили целую бочку меда, разожгли костер, закололи лошадей; их надо было хорошенько зажарить. Главный жрец окропил теплой лошадиной кровью всех рабов. Трещали дрова в костре, дым повалил к потолку, с балок падала сажа, но к этому здесь привыкли. Гостей богато одарили; распри, вероломство — все было забыто; подвыпившие гости швыряли друг в друга обглоданными костями в знак хорошего настроения. Скальд, который был и воином, и чем-то вроде сказителя, ходил вместе с дружиной в поход, а потому знал, о чем петь: он сочинил вису о всех их сражениях и славных победах; каждый стих сопровождался припевом: «Скот мрет, сродник мрет, не умрет только славное имя!» При этом все били в щиты и стучали ножами или обглоданными костями по столу, поднимая жуткий грохот.
Жена викинга сидела на почетном месте, на ней было шелковое платье, руки ее украшали золотые обручья, на шее висели крупные янтарные бусы. Она красовалась в своем лучшем наряде, и скальд не забыл упомянуть ее в своей песне, прославляя сокровище, которое она подарила своему знатному супругу. Тот обрадовался прелестному ребенку; правда, видел он девочку только днем, во всей ее красе. Необузданный нрав ее тоже пришелся ему по душе. Из нее выйдет, как он сказал, храбрая воительница, которая сумеет одолеть врага. Она и глазом не моргнет, если умелая рука одним взмахом острого меча сбреет у нее шутки ради густую бровь.
Бочка с медом опустела, вкатили новую — да, эти люди умели пить! Но и в те времена ходила пословица: «Скот знает, когда нужно оставить пастбище и повернуть домой, а человек неразумный никогда не насытится». Истина известная, но одно дело — знать, а другое — поступать по-своему! Знали и то, что «и дорогой гость надоест, если засидится допоздна». Но все равно сидели себе да сидели: мясо да мед — славные вещи! Веселье так и кипело! Ночью рабы, улегшись на теплой золе, раскапывали жирную сажу и облизывали пальцы. Славное было время!
В том же году викинг еще раз отправился в поход, хотя и начались уже осенние бури. Он со своей дружиной собрался пристать к берегам Британии, это ведь рядом. «Только через море махнуть», — сказал он. Жена его опять осталась дома с малышкой, и скоро несчастная жаба с кротким взглядом, испускавшая глубокие вздохи, стала ей почти милее очаровательной крошки, которая царапалась и кусалась.
Сырой осенний туман, как его зовут, «беззубый дед», что гложет листву, окутал леса и равнины; «бесперые птички», как называют снежинки, запорхали в воздухе — близилась зима. Воробьи завладели гнездами аистов и все чирикали, радуясь отсутствию хозяев. А где же были они сами, где были теперь аист с аистихой и их птенцы?
* * *
Аисты были в Египте, и солнце там светило и грело, как у нас в летний день. Повсюду цвели тамаринды и акации, на куполах храмов сверкали полумесяцы, на узких минаретах сидели аисты, отдыхая после долгого перелета. Гнезда большой стаи лепились друг возле друга на величественных колоннах и разрушенных арках забытых храмов. Финиковые пальмы тянулись к небу своими верхушками, похожими на зонтики от солнца. Сероватые пирамиды представали темными силуэтами в прозрачном воздухе пустыни, где бегал быстроногий страус, где лежал лев, большими и умными глазами посматривая на мраморного сфинкса, наполовину погребенного в песке. Воды Нила снова вошли в берега, которые так и кишели лягушками, а для семейства аистов не было приятнее зрелища в этой стране. Молодые аисты просто глазам своим не верили, что бывает такая благодать!
— Вот как нам здесь хорошо, так всегда в этих теплых краях! — сказала аистиха, и у ее чад даже в брюшке защекотало.
— А больше мы ничего не увидим? — спрашивали они. — Мы разве не полетим в глубь страны?
— Там нечего смотреть! — отвечала аистиха. — За этими роскошными берегами — лишь дремучий лес, где деревья растут чуть ли не друг на друге и опутаны колючими вьющимися растениями. Одни толстоногие слоны могут проложить там себе дорогу. Змеи там чересчур велики для нас, а ящерицы — слишком прытки. Если же вздумаете пробраться в пустыню, то засыплет песком глаза, а еще хуже — попадете в песчаную бурю... Нет, здесь куда лучше! Вдоволь лягушек и кузнечиков! Я останусь тут, и вы тоже!
Они и остались. Родители-аисты сидели в гнездах на узких минаретах, отдыхали, чистили перышки и терлись клювами о красные чулки. Покончив со своим туалетом, они вытягивали шеи, важно раскланивались и гордо поднимали головы с высоким лбом, покрытые тонкими, гладкими перьями; умные карие глаза их так и поблескивали. Молоденькие аистихи чинно прогуливались среди сочного тростника, поглядывали на юношей-аистов, знакомились и чуть ли не на каждом шагу глотали по лягушке или расхаживали, держа в клюве змейку и помахивая ею, — это им к лицу, думали они, а уж вкусно-то было! Молодые аисты заводили ссоры, били друг друга крыльями, клевались, даже до крови; потом, глядишь, и этот уже помолвлен, и тот, помолвлены все юные аисты и аистихи: ради этого они и были созданы. Молодые принимались вить себе гнезда, и тут снова не обходилось без ссор, ибо в жарких странах кровь у всех становится горячее, а вообще жизнь текла приятно, особенно для стариков: родители не нарадуются на своих деток! Изо дня в день светило солнце, еды было вдоволь, можно было думать только об удовольствиях. Но в пышном дворце египетского хозяина, как звали его аисты, царила вовсе не радость.
Богатый и могущественный владыка лежал на кушетке в своих просторных покоях с расписными стенами; он лежал, словно в чашечке тюльпана, члены его были неподвижны, и сам он напоминал мумию. Вокруг ложа стояли родичи и слуги. Мертвым его назвать еще нельзя было, но и живым тоже. Та, что любила его больше всех и полетела в северную страну, чтобы отыскать целительный болотный цветок, не вернулась назад. Его юная красавица дочь улетела в обличье лебедки через моря и земли, далеко на север и никогда не вернется домой. «Она погибла!» — сказали ему две другие лебедки, что вернулись обратно. Они сочинили о гибели принцессы целую историю.
— Мы втроем летели высоко в небе, как вдруг нас заметил охотник и пустил свою стрелу. Она попала в нашу подругу, и бедняжка медленно, с прощальной лебединой песнью опустилась на воды лесного озера. Там, на берегу, под душистой плакучей березкой, мы ее и схоронили! Но мы отомстили за ее смерть: подвязали пучки зажженной соломы под крылья ласточкам, жившим под крышей охотничьей избушки, крытой тростником, — избушка сгорела, а с нею и сам хозяин. Зарево пожара осветило берега озера и плакучую березку, где покоится прах нашей подруги. Не вернуться ей больше в родной Египет!
И обе заплакали, а папа-аист, услышав их речи, громко защелкал клювом.
— Ложь и выдумки! — воскликнул он. — Так и хочется вонзить им клюв прямо в грудь!
— И сломать его! — добавила аистиха. — Хорошенький вид был бы у тебя тогда! Думай-ка лучше о самом себе и о своей семье, а все остальное побоку!
— Я все-таки хочу усесться завтра на краю открытого купола и посмотреть на ученых и мудрецов, которые будут держать совет о болезни хозяина. Может, они приблизятся к истине!
Ученые и мудрецы собрались и повели долгие, пространные речи, из которых аист не понял ни слова; не могли помочь эти речи ни больному, ни его дочери на Диком болоте. И все же нам стоит немного послушать ученых — нужно выслушивать мнения многих!
Лучше, однако, узнать сперва предысторию, тогда мы по крайней мере будем в равном положении с аистом.
— Любовь порождает жизнь! Высшая любовь порождает и высшую форму жизни! Лишь благодаря любви больной может спасти свою жизнь! — изрекли в итоге мудрецы, и их мысль была необычайно мудрой и складной, как они сами заверили.
— Прекрасная мысль! — тут же подхватил аист.
— А я ее не понимаю! — сказала аистиха. — И дело не во мне, а в этой самой мысли. Впрочем, мне все равно, у меня своих забот хватает!
Потом ученые завели разговор о том, что любовь бывает разная: любовь между мужчиной и женщиной, определенно, отличается от любви между родителями и детьми или между светом и растениями, когда солнечный луч целует тину и из нее выходит росток. Речи их были столь витиеваты и глубокомысленны, что аист был не в силах даже следить за ними, не то что пересказать их. Тут он задумался, прикрыл глаза да так и простоял на одной ноге весь день. Ученость оказалась для него непосильной ношей.
Зато аист понял, что болезнь владыки была для всей страны и народа большим несчастьем — об этом толковали и бедняки, и богачи; исцеление его, напротив, стало бы великой радостью. «Но где же растет целебный цветок?» — спрашивали все друг у друга, заглядывали в ученые книги, вопрошали звезды в небе, гадали по погоде и ветру, словом, искали ответ всевозможными путями, и вот ученые и мудрецы, как уже было сказано, изрекли: «Любовь порождает жизнь и возродит владыку!» Они и сами не совсем верили своим словам, но все равно повторяли их и даже записали вместо рецепта: «Любовь порождает жизнь!» Но как приготовить по этому рецепту лекарство, они не ведали. И в конце концов единодушно признали, что помощи следует ждать от принцессы, всем сердцем любившей своего отца. Придумали и то, как выполнить задачу. Ровно год тому назад ночью, после новолуния, принцесса отправилась в пустыню к мраморному сфинксу, расчистила от песка дверцу в цоколе и прошла по длинному коридору внутрь одной из больших пирамид, где покоилась мумия древнего фараона в окружении роскоши и великолепия. Там принцесса должна была склонить голову на грудь умершего, и тогда ей откроется, как спасти жизнь отца.
Она все исполнила в точности, и во сне ей случилось откровение, что она должна полететь к глубокому болоту в датской земле — место было указано — и принести домой цветок лотоса, который коснется ее груди, когда она нырнет в глубину. Тогда отец исцелится.
Вот почему принцесса и полетела в лебедином оперении из родного Египта на Дикое болото. Видите, аист с аистихой давно знали об этом, а теперь и мы узнали обо всем в подробностях. Мы знаем, что болотный король утянул ее за собой в трясину и что дома ее считают погибшей. Лишь мудрейший из мудрецов повторял, как и аистиха: «Она выпутается из беды!» И людям ничего больше не оставалось, как верить и ждать.
— Право же, я стащу лебединые перья у этих обманщиц принцесс! — сказал аист. — Тогда они не сумеют прилететь на болото и причинить кому-нибудь зло. Перья же я там припрячу, может, на что сгодятся!
— Где это там? — спросила аистиха.
— В нашем гнезде, возле Дикого болота! — ответил аист. — Наши птенцы помогут мне перенести их; если же будет очень тяжело, то найдем по дороге местечко, где их можно припрятать до следующего перелета. Принцессе хватило бы, пожалуй, и одного оперения, но два лучше; в северной стране не худо иметь с собой лишнюю одежду!
— Тебе и спасибо за это не скажут! — заметила аистиха. — Но ты ведь глава семьи! Я имею голос, только когда сижу на яйцах!
* * *
Девочка, жившая в доме викинга близ Дикого болота, куда весной прилетали аисты, получила имя, ее нарекли Хельгой, но имя это было слишком нежным для ее нрава, столь жестокого у такого милого создания. Месяц за месяцем, год за годом, пока аисты совершали все те же перелеты: осенью — к берегам Нила, весной — к Дикому болоту, девочка подрастала, и не успели опомниться, как она стала прелестной девицей в свои шестнадцать лет. Прекрасной была оболочка, но жестокой и грубой сама сердцевина; нрав девушки был необузданнее, чем у многих других в те суровые, мрачные времена.
Она тешилась, погружая свои белые руки в дымящуюся кровь только что зарезанной жертвенной лошади; перекусывала в диком порыве горло черному петуху, приготовленному в жертву богам, а своему приемному отцу сказала однажды совершенно серьезно:
— Приди ночью твой враг, поднимись по веревке на крышу дома, сними саму крышу над твоей комнатой, я и тогда не разбудила бы тебя, если бы даже могла! Я ничего бы не услышала — так звенит у меня в ушах пощечина, которую ты дал мне много лет назад! Я не забыла ее!
Но викинг не поверил ее словам; он, как и все остальные, был очарован ее красотой и не знал ничего о двойственности души и тела Хельги. Без седла девушка скакала, словно приросшая, и конь ее мчался во весь опор, но она не соскакивала на землю, даже если он начинал кусать других диких лошадей. Не раздеваясь, бросалась она с обрыва в быстрые воды фьорда и плыла навстречу ладье викинга, направлявшейся к берегу. Из своих прекрасных длинных волос она отрезала самую длинную прядь и сплела из нее тетиву для лука.
— Делать самой — лучше выйдет! — сказала она.
Годы и привычка закалили душу и волю жены викинга,
но в сравнении с дочерью она казалась робкой, слабой женщиной. Между тем она знала, что ужасный ребенок был околдован.
Хельге часто доставляло удовольствие помучить мать просто из злорадства: увидев, что та стоит на крыльце или вышла на двор, она садилась на край колодца, болтая там руками и ногами, а потом вдруг бросалась в узкую глубокую яму и, точно лягушка, ныряла и снова выныривала на поверхность, затем, как кошка, карабкалась наверх и являлась в пиршественную залу вся мокрая, с нее текла вода, смывая зеленые листья, устилавшие пол.
Одно только сдерживало Хельгу — наступление сумерек. Под вечер она утихала, словно задумывалась, откликалась на зов и слушалась мать, к которой ее влекло какое-то неведомое чувство. Солнце заходило, и совершалось внешнее и внутреннее преображение: девушка становилась тихой, печальной, съеживалась до размеров жабы, но все равно ее тело было немного больше, чем у обычной жабы, и тем ужаснее на вид. Она походила на жалкую карлицу с жабьей головой и перепонками между пальцами. Во взгляде ее сквозила невыразимая грусть, говорить она не могла и издавала лишь жалобные звуки, будто ребенок, всхлипывающий во сне. Тогда жена викинга могла посадить ее к себе на колени, и забывая о ее уродстве, глядела в эти печальные глаза и повторяя:
— Я готова желать, чтобы ты всегда оставалась моей бессловесной дочкой-жабой! Ведь ты гораздо ужаснее, когда бываешь в обличье красавицы!
И она чертила руны от колдовства и болезней, перебрасывала их через голову несчастной, но лучше от этого не становилось.
* * *
— Кто бы поверил, что она была совсем крошечной и умещалась когда-то в чашечке кувшинки! — заметил папа-аист. — Теперь она выросла и лицом — вылитая мать, египетская принцесса, которую мы больше так никогда и не видели! Не удалось ей выпутаться из беды, как вы с мудрецами предсказывали. Я из года в год облетаю все Дикое болото, но она до сих пор не подала ни малейших признаков жизни! Я знаю, о чем говорю: ведь все эти годы я прилетал сюда раньше тебя, чтобы починить наше гнездо, подправить кое-что, и ночами, словно филин какой или летучая мышь, кружил над болотом, но все без толку! Не пригодились и два лебединых оперения, которые мы с птенцами еле-еле перетащили сюда с берегов Нила, и потребовалось нам тогда три перелета. Вот уже много лет лежат они в нашем гнезде, а случись пожар, загорись этот бревенчатый дом, и от них не останется и следа!
— И от нашего славного гнездышка тоже! — добавила аистиха. — О нем-то ты думаешь меньше, чем о всяких перьях да о болотной принцессе! Отправлялся бы и сам к ней в трясину. Плохой ты отец семейства, я говорила об этом еще тогда, когда впервые сидела на яйцах. Вот погоди, эта шальная дочка викинга еще подобьет кому-нибудь крыло своей стрелой! Она ведь не ведает, что творит. Ей следовало бы припомнить, что мы живем здесь дольше нее; и мы никогда не забывали о своих обязательствах: ежегодно уплачиваем за проживание пером, яйцом и одним птенцом, как положено. Думаешь, когда она на дворе, мне придет в голову слететь вниз, как в былые годы или как и нынче в Египте, где я со всеми на дружеской ноге — нисколько не забываясь, впрочем, — и могу заглядывать во все котлы и горшки? Нет, я сижу наверху и злюсь на эту девчонку! И на тебя тоже! Оставил бы ее в кувшинке, пускай бы погибла!
— Ты сама более достойна уважения, чем твои речи! — сказал аист. — Я знаю тебя лучше, чем ты себя!
И он подпрыгнул, тяжело взмахнул два раза крыльями, вытянул ноги назад, воспарил с распростертыми крыльями к небу; потом опять сильно взмахнул крыльями и полетел дальше. Солнце освещало белоснежные перья, шея и голова вытянулись вперед... Вот это был полет!
— Он до сих пор красивее всех! — проговорила аистиха. — Но ему я об этом не скажу.
* * *
В ту осень викинг вернулся домой рано. Привез он с собой много добычи и пленных. Был среди них и молодой христианский священник, из тех, что отвергали языческих богов севера. В последнее время в доме викинга — и в главных покоях, и на женской половине — все чаще заговаривали о новой вере, которая распространилась во всех южных странах и благодаря святому Ансгару достигла Хедебю, у Слиен-фьорда. Даже Хельга слышала в детстве о вере в белого Христа, который пожертвовал собой из любви к людям и ради их спасения. Но все эти рассказы она, как говорится, в одно ухо впускала, а из другого выпускала. Слово «любовь» она, похоже, понимала лишь тогда, когда в уродливом жабьем обличье сидела, съежившись, в запертой комнате. Но жена викинга прислушивалась к рассказам и преданиям, ходившим о Сыне единого истинного Бога, и они будили в ней неведомые прежде чувства.
Воины, вернувшись из похода, рассказывали о величественных храмах, высеченных из ценных камней, воздвигнутых во имя того, чьим заветом была любовь. Они привезли домой два тяжелых сосуда из чистого золота, искусной работы, от которых исходил удивительный аромат, — это были две кадильницы, и христианские священники совершали с ними каждение алтаря, где никогда не лилась кровь, но где вино и освященный хлеб пресуществлялись в Его кровь и тело, отданные ради спасения людей, даже еще не родившихся поколений.
Молодого священника связали по рукам и ногам веревками из лыка и посадили в глубокий каменный подвал дома. Как он был прекрасен! «Словно Бальдр!» — сказала жена викинга, тронутая бедственным положением пленника, а Хельге хотелось, чтобы ему продернули под коленками веревки и привязали его к хвостам диких быков.
— Я бы выпустила на них собак! Вот бы травля пошла: по болотам да прямо на равнину! Повеселилась бы я тогда, а еще лучше — самой нестись за ним по пятам!
Но викинг желал пленнику иной смерти: как вероотступник и богохульник, тот должен быть принесен им в жертву. Завтра на жертвенном камне в священной роще впервые прольется человеческая кровь.
Юная Хельга испросила разрешение окропить идолов и народ кровью жертвы. Она наточила сверкающий нож, а потом взяла да и всадила его в бок огромному свирепому псу, пробегавшему мимо нее по двору.
— Для пробы! — сказала она, и жена викинга сокрушенно взглянула на дикую, злую девушку. Ночью же, когда телесная красота дочери обратилась духовной, мать обратилась к ней со словами горячей укоризны, которые исторгла ее наболевшая душа.
Гадкая жаба, похожая на тролля, устремила на нее свои печальные карие глаза и, казалось, понимала ее, как разумный человек.
— Никогда и никому, даже своему мужу я не проговорилась о том, что терплю из-за тебя! — говорила жена викинга. — И не думала я, что так жалею тебя! Велика любовь матери, но твоя душа не знает любви! Сердце твое словно холодный комок тины, из которой ты и явилась в мой дом!
Безобразное существо как-то странно задрожало, будто эти слова затронули невидимые нити, соединявшие тело с душой, и на глазах жабы выступили крупные слезы.
— Настанет время и твоего испытания! — продолжала жена викинга. — Много горя придется тогда изведать и мне!.. Лучше бы тебя бросили на дороге, когда ты была еще младенцем, и ночной холод усыпил бы тебя навеки!
Тут жена викинга горько заплакала и ушла, полная гнева и печали, за занавеску из звериной шкуры, подвешенную к балке и заменявшую в комнате перегородку.
Жаба, съежившись, сидела в углу одна; мертвая тишина время от времени прерывалась ее тяжелыми вздохами; казалось, что новая жизнь в муках рождалась из сердца жабы. Вдруг она сделала шаг вперед, прислушалась, снова шагнула к двери и схватилась своими беспомощными лапками за тяжелый засов. Бесшумно отодвинув его, она осторожно вытащила болт из щеколды. За дверью в комнате горел светильник; жаба взяла его и пошла дальше, будто какая-то могучая сила влекла ее вперед. Она вынула железный болт из запора и прокралась в подвал к пленнику. Он спал. Тогда она дотронулась до него своей холодной скользкой лапкой, и он проснулся; увидев безобразное существо, пленник содрогнулся, словно перед страшным видением. Но жаба достала нож и перерезала веревки, а потом сделала ему знак следовать за нею.
Пленник сотворил молитву и крестное знамение, но видение не исчезло; тогда он произнес слова из Библии:
— «Блажен тот, кто разумно относится к малым сим, — Господь спасает его в день несчастья!» — И добавил: — Кто ты? Как может скрываться под звериной оболочкой душа, полная милосердия?
Жаба вновь махнула ему лапкой, провела его по укромному проходу, занавешенному коврами, в конюшню и указала на одну из лошадей. Пленник вскочил на лошадь, но вслед за ним вскочила и жаба, примостившись впереди него и уцепившись за конскую гриву. Пленник понял ее намерение и пустил лошадь вскачь по дороге, которой он сам никогда бы не нашел и которая вела к равнине.
Он уже позабыл о безобразном облике жабы, ощутив, что она была орудием милости Божией; из уст его полились молитвы и священные псалмы. Жаба задрожала — под влиянием ли молитв и песнопений или от предрассветного холодка? Что ощущала она в душе? Вдруг она приподнялась на лошади, как бы желая остановить ее и спрыгнуть на землю; но христианский священник силой удержал жабу и громко запел псалом, надеясь победить злые чары, тяготевшие над уродливым созданием. Лошадь неслась все дальше; небо заалело, первый луч пробился сквозь облако, и при свете солнца произошло превращение: жаба стала юной красавицей с демонически злой душой. Священник ужаснулся, держа в объятиях красивую девушку; он остановил лошадь и соскочил на землю, думая, что свершилось новое колдовство. Но и Хельга тотчас же спрыгнула на землю. Короткое детское платье едва доходило ей до колен. Выхватив из-за пояса острый нож, она бросилась на пораженного христианина.
— Постой! — крикнула она. — Постой, я проткну тебя ножом! Что, побледнел? Раб! Безбородый!
Она теснила его, между ними завязалась нелегкая борьба, но христианину, казалось, помогали невидимые силы. Он крепко ухватил ее, а старый дуб, росший поблизости, помог ему победить ее окончательно: Хельга поскользнулась на корнях дерева, вылезающих из земли, и дуб связал ей ноги. Рядом протекал источник, и священник окропил водой грудь и лицо девушки, повелев нечистому духу выйти вон, и благословил ее по христианскому обычаю, но крещение водой не имеет настоящей силы, если в душе не бьет источник веры.
И все-таки священник оказался сильнее. Во всех его действиях чувствовалась какая-то сверхчеловеческая власть, дающая победу над злыми духами, и это покорило Хельгу. Она опустила руки и, побледнев, удивленно взирала на этого человека, который казался ей могущественным волшебником, сведущим в колдовстве и тайных учениях. Ведь он читал над ней таинственные руны, чертил в воздухе загадочные линии! Она не моргнула бы глазом перед блестящим топором или острым ножом, занесенным над ней, но когда он начертал на ее челе и груди крест, она закрыла глаза, опустила голову на грудь и присмирела, как прирученная птичка.
И он кротко заговорил с ней о подвиге любви, совершенном ею в эту ночь, когда она в образе отвратительной жабы явилась освободить его от уз и вывести к свету и жизни. Он говорил, что она сама опутана еще более крепкими узами, но теперь он выведет ее к свету и жизни. Он отвезет ее в Хедебю, к святому Ансгару; там, в этом христианском городе, чары с нее будут сняты. Но он уже не смел везти ее на лошади перед собою, хотя она и села покорно в седло.
— Ты сядешь позади меня, а не впереди! Твоя колдовская красота обладает злой силой, и я боюсь ее... Но во имя Христа победа все-таки будет за мной!
Он преклонил колена и горячо помолился. Безмолвный лес как будто превратился в святой храм; запели птицы, словно они были прихожанами, дикая мята источала благоухание, как бы желая заменить амбру и ладан. Громко провозгласил священник слова из Священного Писания:
— «Народ, сидящий во тьме, увидел свет великий, и сидящим в стране и тени смертной воссиял свет!»
И он стал рассказывать Хельге о вечной жизни всего живого, и пока он говорил, лошадь, что прежде неслась вскачь, мирно стояла и потряхивала мордой разросшиеся ветки ежевики, так что спелые, сочные ягоды падали в руку Хельги, словно предлагая ей подкрепить силы.
Она покорно дала усадить себя на круп лошади. Девушка была будто во сне. Христианин связал лыком две ветки, образующие собой крест, и высоко держал в руке. Затем они поскакали через лес, в самую его чащу; дорога становилась все уже и уже, а кое-где и вовсе пропадала. Терновые кусты преграждали путь, точно шлагбаумы, — приходилось объезжать их. Источник превратился не в быстрый ручей, а в стоячее болото — и его тоже надо было объехать. Лесной воздух освежал и давал силы, но не меньше подкрепляли и кроткие слова, в которых звучали вера и Христова любовь, — слова священника, горевшего желанием вывести заблудшую из мрака к свету и жизни.
Говорят, дождевая капля точит твердый камень, волны морские со временем делают круглыми остроугольные обломки скал; так и роса милосердия Божьего, омывшая юную Хельгу, пробила жестокость, сгладила резкость. Но сама девушка еще не ведала о том, что в ней совершается, как не ведает зерно в земле, напоенное влагой и согретое солнцем, что скрывает в себе росток и будущий цветок.
Как колыбельная матери незаметно западает в душу ребенка, ловящего отдельные слова, не понимая их смысла, который станет ему ясен лишь с годами, так и на душу Хельги действовала животворящая сила Слова.
Они выехали из леса на равнину, потом снова углубились в лесную чащу и под вечер встретили на своем пути разбойников.
— Где ты подцепил такую красотку? — закричали разбойники, остановили лошадь и стащили путешественников; сила была на их стороне. У священника был для защиты только нож, который он отнял у Хельги, когда они боролись. Один из разбойников замахнулся на него топором, но молодой человек успел отскочить в сторону, иначе был бы убит. Топор же глубоко вонзился в шею лошади; хлынула кровь, и животное повалилось на землю. Тут Хельга словно очнулась от задумчивости и бросилась к издыхающей лошади. Христианин заслонил собой девушку, но другой разбойник нанес ему удар прямо по голове своим железным молотом, так что кровь и мозг брызнули во все стороны и священник упал замертво.
Разбойники схватили Хельгу за белые руки, но в этот миг солнце закатилось, угас последний его луч, и она превратилась в отвратительную жабу. Бледно-зеленый рот растянулся вполлица, руки стали тонкими и скользкими, а кисти их сделались веерообразными лапами, с перепонками между пальцами... Разбойники в ужасе отпустили ее. Безобразное создание постояло перед ними, а потом высоко подпрыгнуло, как и подобает жабе, и скрылось в лесной чаще. Разбойники поняли, что это Локи сыграл с ними злую шутку или же совершилось страшное колдовство, и в страхе убежали прочь.
* * *
Взошла полная луна; она осветила все вокруг, и из кустов выползла Хельга в обличье уродливой жабы. Она остановилась у тела христианского священника, возле своей убитой лошади, и глаза ее наполнились слезами. Из груди вырвалось горестное кваканье, похожее на плач ребенка. Жаба бросилась к одному, потом к другому, зачерпнула своей перепончатой лапкой воды и побрызгала на убитых. Но мертвые так и остались мертвыми! Она поняла, что скоро здесь появятся дикие звери и растерзают их тела. Нет, не бывать этому! И она принялась рыть для них глубокую могилу. Она рыла что есть сил, но у нее были всего лишь толстая ветка да ее перепончатые лапки, из которых вскоре пошла кровь. Она увидела, что ей не справиться с работой. Тогда она снова зачерпнула воды и обмыла лицо мертвого, прикрыла его свежими зелеными листьями, а потом наложила на тело больших веток с листвой; затем она завалила тела убитых тяжелыми камнями, какие только в силах была поднять, а все пустоты между ними заткнула мхом. Она надеялась, что насыпала надежный могильный курган. За этой тяжелой работой прошла вся ночь; взошло солнце — и Хельга снова превратилась в прекрасную девушку, но израненные руки ее были в крови, а по румяным нежным щекам впервые в жизни струились слезы.
В миг превращения в ней столкнулись два начала. Она задрожала и оглянулась вокруг, словно пробудясь от страшного сна, затем бросилась к стройному буку, крепко ухватилась за ветку, ища точку опоры, и тотчас, как кошка, вскарабкалась на вершину дерева. Там она примостилась на ветвях и сидела, как пугливая белка, весь день, одна-одинешенька, среди безмолвия леса, где царили тишина, неподвижность... да-да, даже неподвижность, только в воздухе кружились бабочки, играя или борясь друг с другом; муравьиные кучи кишели крохотными насекомыми, сновавшими взад-вперед; в воздухе плясали бесчисленные рои комаров, носились тучи жужжащих мух, божьих коровок, стрекоз и других крылатых созданий. Дождевой червяк выползал из сырой почвы, кроты выбрасывали комья земли — словом, тихо и неподвижно было вокруг, но лишь в обыденном смысле. Никто не обращал на Хельгу внимания, кроме сорок: они с криком летали над вершиной дерева, где сидела девушка. Птицы даже прыгали с ветки на ветку, подбираясь к ней поближе, — такие они любопытные! Но довольно было ей взглянуть на них, как они разлетались — им так и не удалось разгадать ее, да и сама Хельга не могла разгадать себя.
С приближением сумерек, на закате солнца, грядущее превращение заставило девушку слезть с дерева. Последний луч погас, и она опять сидела на земле в обличье съежившейся жабы, с разорванной перепонкой между пальцами. Но глаза ее сияли такой красотой, с которой вряд ли сравнились бы даже глаза красавицы Хельги. В этих нежных, кротких глазах уродливой жабы светились глубокая душа, человеческое сердце; ручьями лились из них слезы, облегчая скорбящую душу.
На кургане оставался крест из веток, перевязанных лыком, — последняя работа умершего священника. Хельга взяла его, и ей пришла в голову мысль, что надо утвердить крест между камнями над курганом. При воспоминании об убитом вновь хлынули слезы, и девушка, повинуясь душевному порыву, начертала знаки креста на земле вокруг могилы; вышла красивая ограда! Но едва она закончила чертить обеими лапками первый же крест, перепонки слетели с них, как разорванные перчатки. Она омыла их в воде источника и в изумлении посмотрела на свои изящные белые руки; тогда она вновь начертала знак креста в воздухе, между собой и умершим священником; губы ее задрожали, и с языка слетело имя, которое она столько раз слышала в пути, пока они скакали по лесу и священник молился и пел; Хельга произнесла: «Господи Иисусе Христе!»
Тут оболочка жабы слетела с нее, и она опять стала молодой прекрасной девушкой... Но голова ее устало склонилась на грудь, тело просило отдыха — и она уснула.
Однако сон ее был недолог; в полночь Хельга пробудилась; перед ней стояла убитая лошадь, вся окруженная сиянием, полная жизни; глаза ее горели, и из раны на шее тоже лился свет. Рядом же стоял убитый христианин священник; «прекраснее самого Бальдра!» — как сказала бы жена викинга. Его тоже окружало сияние.
Большие кроткие глаза его смотрели серьезно, это был взгляд праведного судьи, проникающий в самые сокровенные уголки души. Хельга затрепетала, память ее пробудилась мгновенно, как в день Страшного суда.
Все доброе, что было даровано ей, каждое ласковое слово, слышанное ею, — все ожило в ее памяти, и она поняла, что в дни испытаний ее, дитя живой души и болотной тины, поддержала одна любовь. Она осознала, что следовала при этом лишь внутреннему побуждению, но ничего не сделала для себя сама. Ей все было дано, она все совершила по некоей высшей воле. И, сознавая свое ничтожество, полная стыда, она смиренно склонилась перед Тем, кто читал в глубине ее сердца. В этот миг она ощутила, как зажглась в ней, будто от удара молнии, Божественная искра, искра Духа Святого.
— Дочь тины! — обратился к ней христианский священник. — Из тины, из земли ты взята, из земли же ты и восстанешь! Солнечный луч в тебе самой весь устремлен к светлому началу, но начало его не солнце, а Бог! Ни одна душа в мире не погибнет, но неспешен ее путь на земле — ведь это путь к вечности... Я явился к тебе из обители мертвых; однажды и ты совершишь переход через глубокие долины к светлым горним высям, где обитают милость и совершенство. Я поведу тебя не в Хедебю для принятия крещения — сперва ты должна пройти сквозь трясину, достать из болотных глубин живой корень своей жизни, своей колыбели, совершить свое дело, прежде чем будешь освящена!
И, посадив ее на лошадь, он протянул ей золотую кадильницу, похожую на ту, что девушка видела раньше в доме викинга; из кадильницы струилось сладкое сильное благоухание. Рана на лбу убиенного сияла, точно диадема. Священник взял крест с могилы и высоко поднял его перед собой; они понеслись по воздуху, над шумящим лесом, над курганами, где были погребены воины верхом на своих же убитых конях. Их могучие тени поднялись, выехали на вершины курганов. Лунный свет играл на золотых обручах, сиявших на лбах героев; плащи их развевались по ветру. Дракон, страж сокровищ, поднял голову и смотрел путникам вслед. Карлики поглядывали на них из холмов, из борозд, проведенных плугом, мелькая красными, голубыми и зелеными огоньками, — словно множество искорок тлело в золе, оставшейся после сгоревшей бумаги.
А путники пролетали над лесами, равнинами, реками и топями, направляясь к Дикому болоту. Долетев до него, они стали кружить над ним. Священник высоко поднимал крест, сверкавший, точно золотой, а из уст его лились молитвенные песнопения. Хельга вторила ему, как дитя вторит песне матери. При этом она кадила над трясиной, и из кадильницы струился такой сильный, чудодейственный фимиам, что на болоте зацвели осот и тростник, а со дна его поднялись зеленые ростки — все, что носило в себе зародыш жизни. На поверхности воды раскинулся ковер цветущих кувшинок, и на нем покоилась спящая женщина, юная и прекрасная. Хельга подумала, что видит в зеркале вод свое собственное отражение, но это была ее мать, супруга болотного короля, принцесса с берегов Нила.
Христианский священник повелел спящей сесть на лошадь, и та опустилась под новой тяжестью, будто была всего лишь саваном, висевшим в воздухе; христианин сотворил крестное знамение, и тень вновь окрепла. Все трое выехали на твердую почву.
Пропел петух на дворе у викинга, и видения растаяли в воздухе, как туман от дуновения ветра, а мать и дочь очутились лицом к лицу.
— Не себя ли я вижу в глубокой воде? — спросила мать.
— Не себя ли я вижу в зеркальном щите вод?! — воскликнула дочь.
Они приблизились друг к другу и крепко обнялись. Сердце матери забилось сильнее, и она поняла, почему.
— Дитя мое! Цветок моего сердца, мой лотос из глубины вод!
Она опять обняла дочь и заплакала; слезы эти были для Хельги новым крещением, возрождавшим ее к жизни и любви.
— Я прилетела на болото в лебедином оперении и потом сбросила его с себя! — начала рассказывать мать. — Я провалилась в трясину, на самое дно болота, и тина сомкнулась надо мной. Но вскоре я почувствовала приток свежей воды; какая-то сила увлекала меня все глубже и глубже, веки мои отяжелели, и я заснула... Мне снилось, будто я снова лежу в египетской пирамиде, но передо мной по-прежнему стоял, покачиваясь, ольховый пень, который так испугал меня на поверхности болота. Я рассматривала трещины на его коре, и вдруг они засветились и стали иероглифами — передо мной оказалась мумия. Пелены лопнули, и из них появился тысячелетний, древний властитель, черный как смоль, лоснящийся, как лесная улитка или как жирное илистое дно. Был ли передо мной болотный король или египетская мумия — я не знала. Он обвил меня руками, и мне почудилось, что я умираю. Очнулась я, почувствовав на своей груди что-то теплое: то была маленькая птичка; трепеща крылышками, она щебетала и пела. Потом она взлетела с моей груди кверху, к темному тяжелому своду, но длинная зеленая нить связывала ее со мной. Я поняла ее тоскливое щебетание: «На волю! К солнцу! К отцу!» Мне вспомнились мой отец, залитая солнцем отчизна, моя жизнь, моя любовь! И я отвязала нить, выпустив птичку на волю, домой, к отцу... С той поры я уже не видела снов, просто спала беспробудно и долго, пока меня не подняли со дна болота дивные звуки и аромат!
Где же теперь трепетала на ветру, где была теперь зеленая нить, связывавшая птичку с сердцем матери? Один лишь аист видел ее: нитью был зеленый стебель, узелком — сияющий цветок, колыбель малышки, ставшей прекрасной девушкой, которую мать наконец снова прижала к своему сердцу.
Они стояли обнявшись, а над ними кружил аист. Слетав в свое гнездо, он принес на болото лебединые оперения, давно припрятанные им, и бросил их матери с дочерью. А те накинули на себя перья и поднялись в воздух двумя белыми лебедками.
— Теперь поговорим! — сказал аист. — Теперь мы поймем язык друг друга, хотя клюв у разных птиц не одинаков! Хорошо, что вы явились сюда сегодня ночью, ведь завтра мы все улетаем: и я, и моя женушка, и птенцы! Мы полетим на юг! Посмотрите на меня: я же ваш старый знакомый с берегов Нила, и жена моя тут, со мной; сердце-то у нее добрее, чем язык! Она всегда верила, что принцесса выпутается из беды. А я с птенцами перенес сюда лебединые перья!.. Ну, очень рад! Какое счастье, что я был еще здесь. На заре мы все улетаем! Все аисты! Мы полетим впереди, а вы за нами, тогда не собьетесь с пути; мы с птенцами будем за вами присматривать!
— И я принесу с собой домой цветок лотоса! — промолвила египетская принцесса. — Он летит со мной в лебедином оперении! Цветок моего сердца со мною — вот как все разрешилось! Летим же домой, домой!
Но Хельга сказала, что не может покинуть Данию, не повидавшись со своей приемной матерью, добросердечной женой викинга. Хельга помнила ее доброту, каждое ласковое слово, каждую слезу, пролитую ею, и в эту минуту девушке даже показалось, что она любит сильнее приемную мать.
— Да, нам нужно слетать к дому викинга! — ответил аист. — Там ведь нас ждет аистиха с птенцами! То-то они вытаращат глаза и затрещат! Жена, пожалуй, не много скажет! Она вообще говорит кратко и убедительно, а думает еще лучше! Сейчас я затрещу, чтобы они нас услышали.
И аист затрещал, защелкал клювом; потом вместе с лебедками он направился к дому викинга.
Все его обитатели были погружены в глубокий сон. Забылась сном и жена викинга, но только поздней ночью: она беспокоилась о Хельге, прошло ведь уже трое суток, как дочка исчезла вместе с христианским священником. Должно быть, это она помогла пленнику бежать — в конюшне недоставало именно ее лошади. Но как могло такое случиться? И жена викинга вспомнила рассказы о чудесах, которые творил белый Христос и веровавшие в Него. Мысли, бродившие в голове, облеклись во сне в живые образы, и ей привиделось, будто она еще не спит, сидя на постели и думая о Хельге, а снаружи все окутано тьмой. Надвигается буря; и с запада, и с востока, и с Северного моря, и со стороны Каттегата слышится грозный шум прибоя. Чудовищный змей, лежащий на дне морском, обвивая всю землю, бьется в судорогах. Приближается ночь гибели богов — Рагнарёк, — как древние язычники называли последний миг, когда рухнет мир и падут даже высшие боги. Вот раздались громкие звуки рога, и по радуге скачут верхом боги, закованные в доспехи; выезжают они на последнюю битву. Впереди летят крылатые валькирии, позади богов следуют тени павших героев. Все небо осветилось всполохами северного сияния, но тьма одержала победу. Близился страшный миг.
А рядом с трепещущей женой викинга сидит на полу Хельга в обличье уродливой жабы, дрожит от страха и жмется к своей приемной матери. Та берет жабу на колени, с любовью прижимает ее к себе, несмотря на ее отвратительную наружность. Вот воздух задрожал от ударов мечей и палиц; засвистели стрелы, словно град посыпался с неба. Настал тот час, когда земля и небо должны рухнуть, звезды упасть с небосклона и все погибнет в пламени Сурта. Но жена викинга знала, что возникнут новое небо и новая земля, что хлебная нива заволнуется там, где прежде катило свои волны море по бесплодному песчаному дну. Она знала, что воцарится новый, неведомый Бог и к нему вознесется кроткий и светлый Бальдр, освобожденный из царства теней... И вот он пришел... Жена викинга видит его перед собой, узнает его: это тот христианский священник.
— Белый Христос! — воскликнула она и, произнеся это имя, поцеловала в лоб свое безобразное дитя-жабу. Тогда спала с жабы уродливая оболочка и перед женщиной очутилась красавица Хельга, кроткая, как никогда прежде, с сияющим любовью взглядом! Она поцеловала руки приемной матери, благодаря ее за все заботы и любовь, которыми та окружала ее в тяжелые дни испытаний, за добрые чувства, которые пробудила в ее душе, за произнесенное ею имя белого Христа! Хельга повторила это имя и вдруг поднялась в небо, как величавый лебедь; крылья ее выросли, расправились и зашумели так, будто взлетела целая стая птиц.
Тут жена викинга проснулась; на дворе и в самом деле слышалось шумное хлопанье крыльев. Она знала, что настала пора отлета аистов, и догадалась, что это они. Ей захотелось еще раз взглянуть на птиц и попрощаться с ними! Она встала, вышла на крыльцо и увидела их на крыше флигеля; над двором, над верхушками деревьев, кружили целые стаи, а прямо перед ней, на краешке колодца, где часто сиживала Хельга, пугая свою приемную мать, сидели теперь две лебедки, устремив на жену викинга свой умный взгляд. И она вспомнила сон, который казался ей почти явью, вспомнила Хельгу в образе лебедя, вспомнила христианского священника и ощутила вдруг в сердце своем несказанную радость.
Лебедки захлопали крыльями и изогнули шеи, точно кланяясь ей; тогда жена викинга в ответ протянула к ним руки и понимающе улыбнулась сквозь слезы.
Аисты, шумя крыльями и щелкая клювами, поднялись в воздух, готовясь лететь на юг.
— Не будем ждать этих лебедок! — заявила аистиха. — Хотят лететь с нами, так пусть поторопятся! Не оставаться же нам здесь до тех пор, пока не отправятся в путь ржанки! Гораздо приличнее лететь так, как мы, семьями, не то что зяблики или турухтаны: у тех мужья летят сами по себе, а жены — сами по себе! Это просто непристойно! Отчего это лебеди так хлопают крыльями?
— Каждый летает по-своему! — ответил аист. — Лебеди летят косой линией, журавли — клином, а ржанки — змейкой!
— Только не говори о змеях во время путешествия! — воскликнула аистиха. — У птенцов разыграется аппетит, а накормить их нечем!
* * *
— Так вот они, эти высокие горы, о которых я столько слышала! — промолвила Хельга, летевшая в лебедином оперении.
— Нет, это плывут под нами грозовые тучи! — ответила мать.
— А что это за белые облака в вышине? — спросила Хельга.
— Ты видишь перед собой вершины гор, покрытые вечными снегами! — сказала мать, и они, пролетев над Альпами, продолжили путь к Средиземному морю, синевшему вдали.
* * *
— Африка! Египет! — ликовала дочь Нила в обличье лебедки, завидев с высоты желтоватую волнистую полоску родного берега.
Заметили берег и аисты и ускорили полет.
— Я чувствую запах нильской тины и скользких лягушек! — сказала аистиха птенцам. — Ой, даже защекотало внутри! Да, теперь вы и сами попробуете эти лакомства; теперь вы увидите марабу, ибисов и журавлей! Все они нашего рода, но не такие красивые, как мы. И слишком уж важничают, особенно ибисы — их избаловали египтяне: они делают из ибисов мумии, набивая их пряными травами. А по мне — лучше быть набитой живыми лягушками, да и все тут! Лучше быть сытой живой птицей, чем красивым чучелом! Таково мое мнение, и я всегда права!
— Вот и аисты прилетели! — сказали обитатели дворца на берегу Нила.
В открытом покое на мягком ложе, застеленном шкурой леопарда, по-прежнему лежал владыка, ни жив ни мертв, в надежде на цветок лотоса из глубокого северного болота. Родичи и слуги окружали его ложе.
И вдруг во дворец влетели две прекрасные белые лебедки, которые путешествовали вместе с аистами. Они сбросили с себя ослепительное оперение и обернулись двумя красавицами, похожими друг на друга как две капли воды. Откинув назад свои длинные волосы, они склонились над бледным, увядшим старцем. Едва Хельга наклонилась к своему дедушке, щеки его окрасились румянцем, глаза заблестели, в неподвижное тело вернулась жизнь. Старец встал здоровым и помолодевшим! Дочь и внучка заключили его в объятия, словно желал ему доброго утра после долгого тяжелого сна.
Во дворце воцарилось ликование, и в гнезде аистов тоже радовались, впрочем, больше хорошему корму — обилию лягушек. Ученые спешно записывали историю о двух принцессах и целебном цветке, который стал поистине спасением и благословением для властителя и его страны; аисты же рассказывали эту историю своим птенцам по-своему и не прежде, чем все наелись досыта, иначе у них нашлось бы занятие поважнее!
— Теперь и тебя не забудут! — шепнула аистиха мужу. — Уж не без этого!
— А чем я отличился? — сказал аист. — Что я, собственно, сделал? Ничего!
— Да ты сделал больше, чем все остальные! Без тебя и наших птенцов обеим принцессам вовек не видать бы Египта и не исцелить старика. Конечно, тебя не забудут! Удостоят степени доктора, и наши будущие детки будут рождаться уже в этом звании, а потом дети наших деток и так далее! В моих глазах ты и так уже вылитый египетский доктор!
Тем временем ученые и мудрецы продолжали развивать главную, по их словам, мысль этой истории: «Любовь порождает жизнь! — и толковали ее на разные лады: — Египетская принцесса, как солнечный луч, проникла во владения болотного короля, и от их встречи расцвел цветок...»
— Я не сумею пересказать их речи! — признался аист; он, сидя на крыше, слушал ученых, чтобы потом передать их слова своим домочадцам. — Они говорили так пространно, так мудрено, что их тут же осыпали чинами и подарками; даже повар получил большую награду — должно быть, за суп!
— Ну, а что получил ты? — спросила аистиха. — Не следовало бы им забывать самое главное лицо, то есть тебя! Ученые-то просто языком трепали! Дойдет еще очередь и до тебя!
Поздней ночью, когда счастливые обитатели дворца мирно почивали, не спала лишь одна живая душа. Это был не аист — он хотя и стоял на одной ноге, сторожа гнездо, но все равно уснул; бодрствовала Хельга. Она вышла на балкон и смотрела на ясное небо, усеянное большими сияющими звездами, они казались ей больше и ярче, чем на севере, но это были те же самые звезды. И Хельга вспомнила жену викинга на Диком болоте, кроткий взгляд своей приемной матери, слезы, пролитые ею над бедной дочкой-жабой, которая теперь стояла в сиянии звезд на берегу Нила, вдыхая чудесный весенний воздух. Она думала о том, как умела любить эта женщина-язычница, как заботилась она о жалком создании, которое в человеческом образе скрывало звериную натуру, а в зверином было отвратительным с виду, так что противно на него и взглянуть, не то что дотронуться. Хельга смотрела на сияющие звезды и вспоминала свет на челе убитого священника, когда они вместе летели над лесом и болотом. В ушах ее вновь зазвучали те слова, которые она слышала от него тогда, сидя, как завороженная, на лошади, — слова о великом источнике любви, о высшей любви, обнимающей весь род человеческий.
Да, чего только не было ей дано, чего она не достигла! Денно и нощно думала Хельга о своем счастье, созерцая его, словно ребенок, который переводит взгляд с дарящего на подарки, на все эти чудесные дары. Она пребывала в блаженстве; совершившееся с ней чудо возносило ее к все большей радости и счастью, и она совсем забыла о том, кто даровал ей это блаженство. В ней кипела отвага молодости! Глаза ее сияли от радости! Но вот громкий шум на дворе отвлек ее от раздумий. Она выглянула туда и увидела двух сильных страусов, бегавших кругами. Никогда прежде Хельга не встречала этих огромных птиц, таких тяжелых и неуклюжих; крылья у них казались подрезанными, и страусы вели себя так, словно их кто-то обидел. Хельга спросил, что с ними случилось, и впервые услышала египетское предание о страусе.
Некогда страусы славились своей красотой; крылья их были большими, могучими. Однажды вечером другие лесные птицы сказали страусу: «Брат! Завтра, если будет угодно Богу, полетим к реке напиться!» И тот ответил: «Так угодно мне!» На заре птицы отправились в путь; все выше взлетали они к солнцу, Божьему оку, все выше и выше, и впереди всех летел страус. Он горделиво взлетал к свету, надеясь только на свои силы, а не на их Подателя; он не говорил: «Если Богу угодно!» И тогда ангел возмездия сдернул покровы с пламенеющего светила, и в тот же миг крылья страуса опалило огнем, и он, бессильный, упал на землю. Никогда больше он и весь его род не могли подняться ввысь; страусы испуганно мечутся, описывая один и тот же узкий круг по земле. Они служат нам, людям, напоминанием о том, что все наши помышления, все дела должны начинаться словами: «Если будет угодно Богу!»
Хельга задумчиво опустила голову, взглянув на страусов, мечущихся то ли от страха, то ли от глупой радости при виде своей собственной огромной тени на белой, освещенной солнцем стене, и душой ее овладело серьезное настроение. Ей были даны богатая жизнь, счастливое будущее... Чего еще ждать, что будет дальше? А будет лучшее в жизни: «Если угодно Богу!»
* * *
Ранней весной, перед отлетом аистов на север, Хельга взяла свой золотой браслет, начертала на нем свое имя, а затем, подозвав к себе аиста, надела ему браслет на шею, прося отнести украшение жене викинга: оно скажет ей, что приемная дочь ее жива, счастлива и помнит о ней.
— Тяжело это будет нести! — сказал аист, ощутив браслет на своей шее. — Но золото и честь не выбросишь на дорогу! Там, на севере, скажут, что аист приносит счастье!
— Тебе нести золото, а мне — яйца! — заявила аистиха. — Но ты-то принесешь его только раз, а я несу яйца каждый год! И ни один из нас не дождется благодарности! Как обидно!
— Но есть ведь еще понимание, женушка! — возразил аист.
— Его не повесишь себе на шею! — ответила аистиха. — Оно не дает ни попутного ветра, ни корма!
И они улетели.
Маленький соловей, распевавший в кустарнике тамаринда, тоже собрался лететь на север; в былые времена Хельга часто слушала его трели возле Дикого болота. Дала она поручение и соловью — с тех пор как она летала в лебедином оперении, она понимала птичий язык и часто разговаривала с аистами и ласточками. Соловей тоже понял ее: она просила птичку слетать в буковый лес на Ютландском полуострове, где воздвигнут могильный курган из камней и веток; просила, чтоб соловей наказал другим птичкам ухаживать за могилой и петь над ней свои песни.
Соловей улетел, летело и время!
* * *
Однажды осенью сидевший на пирамиде орел увидел пышный караван: двигались нагруженные сокровищами верблюды, гарцевали на горячих арабских скакунах разодетые вооруженные всадники. Их кони были серебристо-белыми, с красными раздувающимися ноздрями, с длинными шелковистыми гривами, ниспадавшими до тонких стройных ног. Знатные гости, и среди них — аравийский принц, прекрасный, каким и подобает быть принцу, подъехали ко дворцу владыки, где пустовало гнездо аистов. Птицы находились далеко на севере, но скоро должны были вернуться... И они вернулись как раз в тот день, когда во дворце радовались и веселились. Здесь праздновали свадьбу, невестой была Хельга, в шелках и драгоценных украшениях; женихом — молодой аравийский принц. Они сидели рядом за свадебным столом, между матерью и дедом.
Но Хельга не смотрела на смуглое мужественное лицо жениха, обрамленное черной курчавой бородой, не смотрела в его сверкающие черные глаза, устремленные на нее. Она обратила взор на яркие мерцающие звезды в небе.
Вдруг в воздухе послышалось шумное хлопанье крыльев; это вернулись аисты. И старые знакомые Хельги, как ни устали они от путешествия, как ни нуждались в отдыхе, тотчас же опустились на перила веранды, зная, что за праздник царит во дворце. Еще на границе страны они услышали, что Хельга велела нарисовать их изображение на стене дворца: аисты были ведь связаны с историей ее жизни.
— Мило придумано! — сказал аист.
— Слишком мало! — заявила аистиха. — Меньшего уже нельзя было и ожидать.
Увидев аистов, Хельга встала и вышла к ним на веранду погладить их по спине. Старые аист с аистихой склонили головы, а самые маленькие птенцы смотрели на это и чувствовали себя польщенными.
Хельга опять устремила свой взор к сияющим звездам, которые светили все ярче, и вдруг она заметила, что между небом и ею витает прозрачный образ, светлее самого воздуха и тем не менее различимый. Вот он приблизился к Хельге, и она узнала убитого христианского священника. И он явился к ней в этот праздничный день, явился из Царства Небесного.
— Небесный свет и красота превосходят все земное! — сказал он.
И Хельга стала просить его так смиренно, так сердечно, как никогда не просила прежде, взять ее с собой, в небесную обитель, к Отцу, чтобы взглянуть хоть на миг на это царство.
Тогда он вознесся с ней на небо, в сиянии и блаженстве, в потоке звуков и мыслей, которые звучали и светились не только вокруг Хельги, но и в ее душе. Чувств ее нельзя было выразить словами.
— Пора тебе возвращаться, тебя ищут! — сказал он.
— Еще одно мгновение! — умоляла она. — Один только миг!
— Пора вернуться на землю, гости уже разошлись!
— Еще один миг! Последний...
И вот Хельга снова очутилась на веранде... но все огни на дворе были потушены, во дворце не горели свечи, исчезли и аисты, и гости, и жених; всех словно ветром развеяло за три кратких мгновения.
Хельгу охватил страх, и она прошла через большой пустынный зал в следующую комнату, там спали чужеземные воины! Она отворила боковую дверцу, которая вела в ее собственные покои, и вдруг очутилась в саду — такого здесь не было раньше! Край неба заалел, наступал рассвет.
Всего лишь три мига на небе, и кончилась целая земная ночь!
Тут Хельга увидела аистов; она окликнула их и заговорила с ними на их языке. Аист, подняв голову, прислушался и подошел к ней.
— Ты говоришь по-нашему! — сказал он. — Чего тебе надо? Зачем ты пришла сюда, незнакомка?
— Да ведь это же я, Хельга! Ты не узнаешь меня? Три минуты назад мы разговаривали здесь, на веранде.
— Ты ошибаешься! — ответил аист. — Тебе, верно, это пригрезилось!
— Нет, нет! — воскликнула она и стала напоминать ему о доме викинга, о Диком болоте, о полете...
Аист заморгал глазами и произнес:
— А, это старинная история! Я слышал ее еще от моей прапрапрабабушки! Здесь, в Египте, была такая принцесса из Дании, но она исчезла в день своей свадьбы много-много веков тому назад и не вернулась! Ты можешь прочесть об этом на памятнике, что стоит в саду; там же высечены лебеди и аисты, а на пьедестале стоишь ты сама, изваянная из белого мрамора.
Так оно и было. Хельга увидела памятник, поняла все и преклонила колени.
Взошло солнце, и как прежде с его появлением спадала оболочка жабы и Хельга становилась красавицей, так и теперь благодаря крещению светом вознесся к небу прекрасный образ, светлее, прозрачнее воздуха; солнечный луч вернулся к Отцу!
Телесная оболочка рассыпалась в прах — на месте ее лежал увядший цветок лотоса, из которого однажды восстала Хельга!
* * *
— Новый конец истории! — сказал аист. — И совсем неожиданный! Но мне он, в общем-то, нравится!
— Что-то скажут о нем наши детки? — спросила аистиха.
— Это, пожалуй, важнее всего! — ответил аист.
Примечания
«Дочь болотного короля» (Dynd-Kongens Datter) — впервые опубликована в 1858 г. во втором выпуске первого цикла «Новых сказок и историй» вместе со «Скороходами» и «Колокольной бездной». «Дочь болотного короля» принадлежит к числу тех сказок, на которые я потратил больше всего сил и труда. (...) Я сочинил ее, как и все другие, мгновенно, будто вспомнил какую-то забытую мелодию или песню. Я сразу же рассказал ее одному из своих друзей, затем изложил ее на бумаге, исправил, переписал, еще раз исправил, но даже после троекратной переделки должен был признать, что не все в ней отличается должной ясностью и яркостью. Я перечитал некоторые из исландских саг, чтобы с их помощью лучше усвоить жизнь древних северян и изобразить ее с большей правдивостью. Я прочитал несколько современных описаний путешествий по Африке, чтобы с большей достоверностью изобразить ее тропический зной. Немалую пользу оказали мне также сочинения о жизни перелетных птиц. (...) Таким образом, в короткое время сказка была переписана шес ть или семь раз, пока я не убедился, что лучше написать ее я не могу». (См. Bemaerkninger til «Eventyr og historier», s. 397—398.)
...о Моисее, которого мать пустила в корзинке по волнам Нила, а дочь фараона нашла его и воспитала. — Согласно ветхозаветному преданию, когда фараон приказал убить всех младенцев мужского пола, мать Моисея спрятала его в корзинке на берегу Нила, где дочь фараона, купаясь, нашла ребенка.
Один, Тор, Фрейя. — В скандинавской мифологии Один — верховный бог, Тор — бог грома, бури и плодородия, Фрейя — богиня плодородия, любви и красоты.
Норманны (букв. «северные люди»), викинги. — Участники торговых и завоевательных походов в конце VIII — сер. XI в. в страны Европы. На Руси их называли варягами (См. примеч. к истории «Лебединое гнездо», 556.)
«Скот мрет, сродник мрет, не умрет только славное имя!» — Слова из «Речей Высокого», составляющих одну из частей древнескандинавского литературного памятника «Старшая Эдда» (13 в.).
Св. Ансгарий (Ансгар) (801—865) — один из первых христианских миссионеров в Дании и Швеции.
Белый Христос. — Так называли Иисуса Христа язычники севера, предположительно, за белые одежды, надеваемые при крещении.
Бальдр — в скандинавской мифологии юный и прекрасный бог, сын Одина. Смерть Бальдра — предвестие гибели богов и всего мира (Рагнарёк.)
Блажен тот, кто разумно относится к малым сим, — Господь спасает его в день несчастья! — Парафраз 18-й главы (10, 14) Евангелия от Матфея: «Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих... Так нет воли Отца вашего Небесного, чтобы погиб один из малых сих».
«Народ, сидящий во тьме, увидел свет великий, и сидящим в стране и тени смертной воссиял свет!» — цитата из Евангелия от Матфея, главы 4, 16.
Локи — в скандинавской мифологии бог хитрости и коварства.
Чудовищный змей, лежащий на дне морском, обвивая всю землю... — Согласно скандинавской мифологии, в Мировом океане, окружающем обитаемую человеком землю (Мидгард), живет чудовищный змей Ёрмунганд.
Сурт — в скандинавской мифологии огненный великан, в последней битве богов сжигающий мир.