Ледяная дева

I. Малыш Руди

Отправимся вместе в Швейцарию, эту дивную горную страну, где прямо на отвесных скалах растут леса; выберемся на сверкающие снегом равнины, спустимся на зеленые луга, где шумят реки и ручьи, словно боясь опоздать слиться с морем. Солнце припекает и внизу, в долинах, и в вышине, над тяжелыми снежными массами; с годами они подтаивают и сплавляются в ослепительные ледяные глыбы, лавинами катятся вниз, громоздятся глетчерами. Два таких глетчера образовалось в широком ущелье под Шрекхорном и Веттерхорном, близ горного городка Гриндельвальда. Зрелище весьма примечательное, а потому летом сюда приезжают много иностранцев со всех концов света. Они совершают переход через высокие, покрытые снегом горы, являются снизу, из глубоких долин, и тогда им приходится подниматься ввысь несколько часов. По мере того как они восходят, долина опускается все ниже, и они любуются ею с высоты, точно из корзины воздушного шара. Над вершинами гор частенько висят тучи, как плотная, тяжелая дымовая завеса, а внизу, в долине, где разбросаны многочисленные бревенчатые домики, еще светит солнце, и в его лучах зеленый клочок земли кажется прозрачным. Вода наверху журчит и звенит; ручьи вьются по скалам, будто серебряные ленты.

По обеим сторонам дороги, ведущей вверх, стоят бревенчатые дома, и возле каждого есть картофельные грядки; здесь это необходимо, ведь в доме много ртов, целая куча ребятишек, и все есть просят. Дети толкаются на дороге, обступают туристов, и пеших, и приехавших в экипажах. Детвора занята торговлей: малыши продают искусно вырезанные из дерева домики, столь похожие на настоящие здесь, в горах. И в дождь, и в солнце ребятишки выходят сюда со своим товаром.

Лет двадцать тому назад стоял тут иногда, чуть поодаль, один мальчуган. Он тоже выходил торговать, но стоял с таким серьезным видом и так крепко сжимал в руках корзинку, словно не желал расставаться с ней. Именно эта серьезность да еще крохотный возраст ребенка привлекали к нему всеобщее внимание: его подзывали, и он часто торговал успешнее своих товарищей, сам не зная, почему. Выше, на горном склоне, жил его дедушка, который и вырезал все эти изящные, чудесные домики. В комнате у них стоял старый шкаф, битком набитый всякими резными вещицами; там были щипцы для орехов, ножи, вилки, шкатулки, украшенные резьбой — завитушками и скачущими сернами. Там было все, что могло бы порадовать ребенка, но Руди, так звали малыша, больше заглядывался на старое ружье, подвешенное к потолку. Дедушка обещал, что со временем ружье будет принадлежать мальчику, но не раньше, чем тот подрастет и окрепнет настолько, что сумеет обращаться с ним.

Как ни мал был Руди, ему уже приходилось пасти коз, и он был отличным пастухом, потому что умел лазать по горам вместе с ними. Он забирался даже выше коз, влезал на верхушки деревьев за птичьими гнездами — таким он был смельчаком. Но улыбку на его лице видели лишь в те минуты, когда он прислушивался к шуму водопада или к грохоту лавины. Никогда не играл он с другими детьми, а бывал вместе с ними, только если дедушка отправлял его продавать разные поделки, что вовсе не радовало Руди. Он больше любил карабкаться один по горам или сидеть возле деда и слушать его рассказы о старине и о народе, живущем по соседству, в Майрингене, откуда тот сам был родом. Народ этот не жил здесь с сотворения мира, рассказывал дедушка, но пришел и поселился в этих местах. А пришел он с севера, где живут его родичи, называемые шведами. Такие сведения узнавал Руди, но еще больше знаний он получал другим путем — от домашних животных. У них были большая собака, Айола, оставшаяся в наследство от отца Руди, да еще кот. Последний имел особое значение для Руди — он выучил мальчика лазать.

— Пойдем со мной на крышу! — призывал кот, и язык его был ясен и понятен, ибо ребенок, еще не умеющий говорить, прекрасно понимает кур и уток, кошек и собак; они говорят так же понятно, как отец с матерью, надо только быть очень маленьким! Тогда и дедушкина палка может заржать, став лошадью, настоящей лошадью с головой, ногами и хвостом! Иные дети утрачивают такую способность понимания позже других, и потому слывут отстающими; о них говорят, что они слишком долго остаются детьми. Но мало ли что говорят!

— Пойдем со мной на крышу, Руди! — Вот первое, что сказал кот, и Руди понял его. — Говорят, что можно упасть, — ерунда! Не упадешь, если не будешь бояться. Иди! Одну лапку ставь сюда, другую — туда! Упирайся передними лапками! Гляди в оба и будь половчее! Встретится трещина — перепрыгивай да держись крепко, как я!

Так Руди и сделал; после этого он сиживал часто с котом на крыше, сиживал с ним на верхушках деревьев и даже высоко на уступе скалы, куда кот не мог забраться.

— Выше! Выше! — твердили деревья и кусты. — Видишь, как мы стремимся вверх! Как высоко мы забрались, как крепко держимся, даже на самом крайнем, остром выступе!

И Руди часто взбирался на гору еще до восхода солнца и пил там свое утреннее питье — свежий, укрепляющий горный воздух, — питье, которое может приготовить лишь Господь Бог, а люди просто читают рецепт: «Свежий аромат горных трав да благоухание мяты и тимьяна, растущих в долине». Всю духоту впитывают в себя облака, а ветер развеивает их потом над еловыми лесами, и аромат цветов смешивается с воздухом, становится все легче, все свежее; воздух этот и был утренним питьем для Руди.

Солнечные лучи, благословенные дети солнца, целовали Руди в щечки, а Головокружение выжидало момент, но пока не осмеливалось подойти поближе. Ласточки, жившие под крышей дедушкиного дома — там лепилось не меньше семи гнезд, — взлетали на гору к Руди и его козам и щебетали: «Мы и вы! Вы и мы!» Они приносили мальчику привет из дома, даже от двух кур, единственных домашних птиц, с которыми Руди, между прочим, не водился.

Как ни мал он был, ему уже довелось путешествовать, и далеко для такого малыша. Родился он в кантоне Вале, по ту сторону гор, и был перевезен сюда еще младенцем. А недавно он ходил пешком к водопаду Штауббах, который веет в воздухе серебристой вуалью перед ослепительной белоснежной вершиной Юнгфрау. Побывал мальчик и на большом леднике Гриндельвальда, но с этим связана грустная история: мать его нашла там свою смерть; там же, по словам деда, маленький Руди стал не по-детски серьезным. Когда мальчику не было еще и года, он больше смеялся, чем плакал, как писала о нем дедушке мать, но с тех пор, как Руди больше часа пролежал в ледяном ущелье, характер его совершенно переменился. Дед не любил много говорить об этом, но все соседи в горах знали о происшествии.

Отец Руди был почтальоном; большая собака всегда сопровождала его в переходах через Симплонский перевал к Женевскому озеру. В долине Роны, в кантоне Вале, все еще жили родственники Руди по отцу. Дядя его слыл отважным охотником за сернами и известным проводником. Руди был всего год, когда умер его отец и мать собралась переселиться с малышом к своим родичам, в Бернское нагорье. В нескольких часах ходьбы от Гриндельвальда жил ее отец, занимавшийся резьбой по дереву и с лихвой зарабатывавший себе на жизнь. Мать с ребенком пустилась в путь, когда настал июнь, и сопровождали ее два охотника за сернами, чтобы провести через перевал в Гриндельвальд. Путники прошли уже почти всю дорогу, перебрались через гребень горы на снежную равнину, и молодая женщина увидела перед собой родную долину с разбросанными по ней знакомыми домиками; оставалось только преодолеть последнее препятствие — большой глетчер. Недавно выпавший снег припорошил расселину, которая хотя и не доходила до самого дна пропасти, где шумела вода, но все же была довольно глубокой, больше человеческого роста. Молодая женщина, несшая на руках ребенка, поскользнулась, провалилась в снег и исчезла. Путники не услышали даже крика, только плач малютки. Прошло больше часа, пока им удалось принести из ближайшего дома веревки и шесты, при помощи которых они с большим трудом извлекли из ледяного ущелья два мертвых тела, как им показалось сначала. Были пущены в ход все средства, и ребенка удалось вернуть к жизни, но мать умерла. Так старый дедушка принял в свой дом только внука — малыша, который прежде больше смеялся, чем плакал, а теперь, похоже, совсем разучился радоваться. Перемена эта произошла в нем, наверное, оттого, что он побывал в ледяном ущелье, в холодном необычном ледяном царстве, где, по поверьям швейцарских крестьян, томятся души грешников в ожидании Судного дня.

Словно быстрый водопад, превратившийся в лед и застывший зеленоватыми стеклянными скалами, высится глетчер; одна ледяная глыба громоздится на другую. В глубине пропасти ревет бурный поток, образовавшийся из растаявшего снега и льда. Глубокие ледяные пещеры, огромные ущелья являют собой диковинный стеклянный дворец, в котором живет Ледяная дева, королева глетчеров. Губительная, всесокрушающая, она наполовину дитя воздуха, наполовину могущественная повелительница вод, поэтому она может с быстротой серны взлететь на снежную вершину горы — туда, где отважнейшие из горных проводников должны вырубать себе ступеньки во льду. Она переплывает ревущие потоки на тонкой еловой веточке, перепрыгивает со скалы на скалу, причем ее длинные белоснежные волосы и сине-зеленое, блестящее, как воды глубоких швейцарских озер, платье развеваются по ветру.

— Раздавлю, захвачу! Здесь все в моей власти! — говорит она. — У меня украли прелестного мальчугана; я уже отметила его своим поцелуем, но не успела зацеловать до смерти. Теперь он снова среди людей, пасет коз в горах, карабкается вверх, все вверх, хочет уйти от других, но от меня ему не уйти! Он мой, доберусь до него!

И она попросила Головокружение помочь ей; Ледяная дева чувствовала, как летом ей становится душно среди зеленой растительности, где благоухает мята, а Головокружения так и ныряют в горах; то одно появится, то целых три. Их ведь много, сестер, целая стая. Ледяная дева выбрала из них самую сильную, что повелевает и в домах, и в горах. Головокружения сидят по перилам лестниц и по перилам башен, скачут белками по краю скал, спрыгивают, плывут по воздуху, как пловцы по воде, и заманивают своих жертв в пропасть. И Головокружение, и Ледяная дева хватают людей, как полипы хватают все, что плывет мимо них. И вот Головокружению предстояло поймать Руди.

— Да, поди-ка поймай его! — сказало Головокружение. — Я не могу! Этот дрянной кот научил его всяким премудростям! Ребенка оберегает какая-то сила, и она отталкивает мега; я не могу схватить этого мальчишку, даже когда он висит, держась за ветку, над пропастью, а мне так хотелось пощекотать его за пятки или заставить его нырнуть прямо в бездну! Но нет, не могу!

— Мы сможем сделать это! — сказала Ледяная дева. — Ты и я! Я! Я!

— Нет, нет! — зазвучало им в ответ, словно в горах раздалось эхо колокольного звона, но это было пением, речью, это было хором духов природы, — кротких, любящих, добрых детей солнца. Они, как венком, окружают по вечерам горные вершины, простирая над ними свои розовые крылья, пламенеющие по мере того, как садится солнце, и вот высокие Альпы пылают; люди называют такую картину «альпийским заревом». Когда же солнце закатывается, духи природы взлетают на горные вершины, укрытые снегом, и спят там до восхода солнца. С первыми его лучами они снова встают. Они больше всего любят цветы, бабочек и людей; из последних же они избрали и особенно полюбили Руди.

— Вам его не поймать! Вам его не поймать! — говорили они.

— Я ловила людей и постарше, и посильнее! — отвечала Ледяная дева.

Тогда дети солнца спели о путнике, с которого вихрь сорвал плащ.

— Ветер унес покров, но не самого человека! Вы, дети жестокой силы, можете лишь схватить его, но не удержать. Он сильнее даже нас, духов! Он взбирается на горы выше солнца, нашей матери! Он знает волшебное слово, которому покорны ветер и воды, так что они должны служить ему и повиноваться. Не властна над ним ваша тяжкая, грубая сила, он стремится ввысь!

Так чудесно пел этот хор, будто звенели колокольчики.

И каждое утро светили солнечные лучи в единственное оконце дедушкиного дома, озаряя спящего мальчика. Дети солнца целовали его; они хотели растопить его печаль, согреть его, стереть ледяные поцелуи королевы глетчеров, которые она запечатлела на его челе, пока ребенок лежал в объятиях умершей матери в глубокой ледяной расселине, откуда спасся чудом.

II. Переезд в новый дом

Руди исполнилось восемь лет. Его дядя по отцу, живший в долине Роны, по ту сторону гор, решил взять мальчика к себе — у него ребенок мог бы лучше выучиться и зарабатывать себе на жизнь. Дед согласился с этим и отпустил внука.

Руди собрался в путь. Ему надо было со многими попрощаться, не считая дедушки, и прежде всего со старым другом, собакой Айолой.

— Отец твой был почтальоном, а я — почтовой собакой, — сказала ему Айола. — Мы часто ходили через горы, и я знаю живущих там — и собак, и людей. По натуре я немногословна, но теперь нам осталось недолго разговаривать, так что я скажу больше обычного. Хочу рассказать тебе одну историю, которая из головы у меня не выходит. Никак я ее не пойму, не поймешь и ты, ну и пусть! Но я-то сделала из нее вывод, что не всем собакам и не всем людям достается на свете одинаковая доля! Не всем суждено лежать у господ на коленях да лакать молоко. Я к такой жизни не привыкла, но видела раз одного щеночка, он ехал в почтовом дилижансе, где занимал пассажирское место! Дама, хозяйка щенка — или, вернее, та дама, которой повелевал сам щенок, — поила его молоком из бутылочки; предложила она ему и сладкий хлебец, но он не захотел этого лакомства, лишь понюхал его, и дама съела хлебец сама. А я бежала по грязи рядом с дилижансом, голодная, как настоящая собака, и в голове крутились одни и те же мысли: несправедливо это было, да мало ли бывает несправедливостей! Хорошо, конечно, нежиться на господских коленях и ездить в карете, но зависит это не от нас самих; таких благ мне не досталось, хотя я и мухи не обидела.

Так сказала мальчику Айола, и тот обнял собаку за шею и поцеловал прямо во влажный нос. Потом Руди взял на руки кота, но тот изогнулся дугой.

— Ты стал сильнее меня, и царапаться мне что-то не хочется! Лазай себе по горам, ведь я научил тебя этому! Только не бойся, что упадешь, тогда все получится!

И кот убежал, ибо ему не хотелось, чтобы Руди заметил, как печальны его глаза.

Куры бегали по полу; одна была бесхвостая; какой-то путешественник, возомнивший себя охотником, отстрелил ей хвост, приняв курицу за хищную птицу.

— Руди-то собирается за горы! — сказала одна курица.

— Он вечно спешит! — сказала другая. — А я не люблю прощаться!

И обе засеменили дальше.

Руди же простился с козами, и они жалобно заблеяли:

— И мы! И мы! Ме-е!

Случилось так, что двум опытным проводникам из окрестности понадобилось перейти через горы возле Гемми, и Руди отправился пешком вместе с ними. Это был нелегкий переход для такого малыша, но силы у него хватало, да и смелости ему было не занимать.

Ласточки провожали его часть пути, распевая над мальчиком: «Мы и вы! Вы и мы!» Дорога пролегала через быструю реку Лючине, которая разбивается здесь на множество мелких потоков и низвергается из черного ущелья Гриндельвальдского ледника. Мостами служат стволы деревьев и камни. Вот путешественники достигли ольховой рощицы и начали подниматься в гору, как раз вблизи от того места, где ледник отделился от горного склона; дальше они шли по самому леднику, то шагая прямо по ледяным глыбам, то обходя их. Руди приходилось и карабкаться, и идти; глаза его блестели от удовольствия, и он так твердо ступал своими коваными башмаками, словно хотел отпечатать каждый след своих шагов. Черный земляной нанос, оставленный горными потоками, придавал леднику цвет известняка, но из-под корки все же сиял зеленовато-голубой, хрустальный лед. То и дело приходилось обходить маленькие озерца, образовавшиеся между ледяными торосами. Путники проходили и мимо огромного камня, качавшегося на краю ледяной расщелины; потеряв равновесие, камень покатился вниз, в глубокое ущелье, где долго не смолкало эхо.

Дорога вела все выше и выше. Глетчер тоже тянулся ввысь, напоминая собой русло реки из беспорядочно нагроможденных друг на друга ледяных глыб, зажатых между отвесными скалами. Руди припомнил на миг рассказы о том, как они с матерью лежали в одной из таких расселин, дышащих холодом, но вскоре мысли его приняли другой оборот — эта история была для него не важнее всех остальных, которые он слышал. Время от времени проводникам казалось, что такому мальчугану, как Руди, тяжело будет карабкаться вверх, и они протягивали ему руки, но он без устали шел вперед, держась на скользком льду прочно, как серна. Теперь путешественники шли по скалистому грунту, то между валунами, где нет мха, то через низкорослый ельник, то вновь выходя на зеленое пастбище; вокруг высились снежные горы, и Руди, как и любой другой мальчик в округе, знал их названия: Юнгфрау, Менх, Айгер. Никогда еще Руди не взбирался на такую высоту, никогда прежде не видел он перед собой безбрежного снежного моря. Повсюду застыли неподвижные снежные волны, с которых ветер сдул отдельные гребни, как он сдувает клочья пены с морских волн. Глетчеры стояли тут тесной толпой, будто держась за руки; каждый из них являлся хрустальным дворцом для Ледяной девы; в ее власти и воле было заманить человека и погубить его. Ярко светило солнце, под его лучами ослепительно сверкал снег, словно усеянный голубоватыми искрящимися бриллиантами. Местами на снегу лежали бесчисленные мертвые насекомые, особенно бабочки и пчелы; они отважились подняться слишком высоко, а может, это ветер занес их сюда, и они погибли от холода. На Веттерхорне, словно клок черной шерсти, висела грозовая туча. Она опускалась все ниже, разбухала, тая в себе ураганный ветер, фен, неистовый в своей силе, когда он начинает бушевать. Впечатления этого путешествия навсегда врезались в память Руди: ночлег в горах, дорога, глубокие горные ущелья, где с незапамятных времен вода точила каменные глыбы.

Покинутая каменная постройка по ту сторону снежного моря дала путникам приют на ночь. Они нашли в ней древесный уголь и еловые ветки. Вскоре запылал костер, путники устроились на ночлег поудобнее. Мужчины сели возле огня, курили трубки и попивали горячий пряный напиток, который сами же приготовили. Руди тоже получил свою порцию, и стали проводники рассказывать о таинственных существах, живущих в Альпах, о диковинных исполинских змеях, скрывающихся в глубине озер, о ночном народце, привидениях, которые переносят спящего по воздуху в чудесный город на воде — Венецию; о диком пастухе, пасущем своих черных овец на горных пастбищах. Если никто и не видел этих овец, то по крайней мере слышал звон их колокольчиков и зловещее блеяние стада. Руди слушал рассказы с любопытством, но без страха — его он не знал, — как вдруг ему почудилось, что он действительно слышит таинственное глухое блеяние... Да, оно становилось все явственнее, мужчины тоже услышали его, смолкли, прислушались и сказали Руди, чтобы он постарался не засыпать.

Это задул фен, дикий ураганный ветер, который несется с гор в долины и в своем неистовстве ломает деревья, как тростинки, переносит деревянные домики с одного берега реки на другой, словно шахматные фигуры.

Прошел час, тогда проводники сказали Руди, что все кончилось и теперь он может уснуть. Уставший от перехода, мальчик уснул, как по приказу.

Рано утром они снова пустились в путь. В этот день солнце освещало для Руди новые горы, новые глетчеры и снежные равнины. Путники вступили в кантон Вале, оставив за собой горный хребет, который виднелся из Гриндельвальда, но до нового дома было еще далеко. Иные ущелья, иные пастбища, леса и горные тропы предстали взору мальчика; показались иные дома, иные люди. Но каких людей он увидел! Это были уроды с ужасными, жирными, желтоватыми лицами, с зобастыми толстыми шеями. Это были кретины; они еле таскали ноги и тупо посматривали на незнакомцев. Особенно безобразными выглядели женщины. Таковы ли обитатели нового дома Руди?

III. Дядя

В дядином доме Руди, слава Богу, увидел таких же людей, к которым привык в своих краях. Тут был всего лишь один кретин, слабоумный бедняга, один из тех несчастных созданий, которые живут в нищете и одиночестве в кантоне Вале, а потому их берут на время другие семьи и они проводят по очереди пару месяцев в каждом доме. Когда явился Руди, слабоумный Саперли жил как раз у его дяди.

Дядя был все еще искусный охотник да к тому же знал ремесло бондаря. Жена его — маленького роста, живая, с каким-то птичьим лицом: глаза как у орлицы, шея длинная, покрытая пушком.

Все было тут ново для Руди — и одежда, и обычаи, и сам язык, но с ним как раз ухо ребенка быстро освоилось, и мальчик стал понимать окружающих. В сравнении с домом деда здесь царил достаток. Комната, где они жили, была гораздо просторнее, стены украшены рогами серн, ружьями с прикладами, отполированными до блеска, а над дверью висел образ Божьей матери, перед ним стояли свежие рододендроны и горела лампада.

Дядя, как уже было сказано, слыл лучшим охотником в округе и к тому же самым опытным проводником. Руди вскоре сделался любимцем семьи, хотя здесь и до него уже был таковой — старый, ослепший и тугоухий пес. Когда-то он был отличной охотничьей собакой, но больше не приносил пользы, как раньше, однако хозяева помнили его подвиги былых времен и поэтому считали его членом семьи, так что собаке жилось прекрасно. Руди гладил ее, но она не сразу подружилась с чужаком. Впрочем, мальчик довольно скоро завоевал сердца всей семьи.

— Не так-то плохо жить в кантоне Вале! — говорил дядя. — У нас водятся серны, они еще не вымерли, как горные козлы. Теперь здесь даже лучше, чем в старину; как бы ее ни нахваливали, наше время все равно лучше, когда прорезали дырку в нашем мешке, впустили свежего воздуха в нашу замкнутую долину. На смену старому, отжившему всегда приходит что-то лучшее!

Так говорил он, а уж если дядя разговорится, то заводит рассказ о своем детстве, об отце в его лучшие годы, когда Вале, по его словам, и был тем самым глухим мешком, набитым больными, жалкими кретинами.

— Но вот явились французские солдаты; они, как настоящие доктора, быстро победили болезнь, а заодно и больных людишек. Французы умели сражаться, причем на разные лады, и девушки их умели это не хуже!

При этих словах дядя кивал в сторону своей жены, родом француженки, и посмеивался.

— Французы умели рубить камни, так что те поддавались! Они прорубили в скалах Симплонский туннель, проложили такую дорогу, что я могу теперь сказать трехлетнему ребенку: ступай в Италию, только держись проезжей дороги, и ребенок дойдет до Италии!

А дядя затягивал французскую песню и провозглашал «ура» Наполеону Бонапарту.

Так Руди впервые услышал о Франции, о Лионе, большом городе на берегу реки Роны, где довелось бывать его дяде.

Через несколько лет Руди предстояло превратиться в искусного охотника за сернами; дядя считал, что мальчик имеет хорошие задатки, и учил его держать ружье, прицеливаться и стрелять. Он брал его с собой на охоту в горы, давал ему пить теплую кровь серны, чтобы будущий охотник не знал головокружения. Он учил его узнавать время, когда по разным склонам гор скатятся лавины, — в полдень или вечером, смотря по тому, когда на них светило солнце. Он учил его наблюдать за сернами и подражать им в прыжке: падать прямо на ноги и стоять твердо, а если в скалистом ущелье не окажется опоры для ног, то удерживаться локтями, цепляться каждым мускулом в бедрах и икрах; если понадобится, держаться даже затылком. Серны умны и выставляют стражу, но охотник должен быть умнее их и заходить с подветренной стороны. Дядя умел обманывать серн: вешал на альпеншток свои плащ и шляпу, а серны принимали чучело за человека. Эту ловушку дядя использовал раз на охоте, когда Руди был вместе с ним.

Горная тропа была очень узка, можно даже сказать, ее не было вовсе, имелся лишь узкий карниз прямо над пропастью. Снег, покрывавший его, подтаял, камни сыпались из-под ног; тогда дядя растянулся во весь свой рост и пополз вперед на животе. Каждый камешек, отрывавшийся от скалы, падал и катился вниз, подскакивая на горном склоне, пока не замирал в черной бездне. Руди оставался шагах в ста от дяди; мальчик стоял на последнем прочном уступе скалы, как вдруг увидел, что в воздухе над дядей парит огромный ягнятник, собравшийся ударом крыла сбить ползущего червяка в пропасть и там пожрать его. А дядя следил только за серной и ее козленком по ту сторону ущелья. Руди не спускал глаз с птицы; он понял ее намерения и держал ружье наготове... Тут серна сделала скачок — дядя выстрелил и сразил животное пулей;

козленок же убежал, как будто всю жизнь только и делал, что спасался от погони. Огромная птица, испуганная выстрелом, улетела, и дядя только от Руди узнал о грозившей ему беде.

В отличном настроении они возвращались домой, дядя насвистывал песенку своих детских лет; вдруг неподалеку послышался странный шум. Охотники оглянулись, подняли головы и увидели, что в вышине, на горном склоне, вздымается снежный покров; он заколыхался, будто вздымаемый ветром широкий кусок холста. Хребты снежных волн треснули, словно мраморные плиты, полопались и помчались вниз пенистым потоком, издававшим громовые раскаты. Это была лавина, и она сходила в горах хоть и не прямо на Руди и его дядю, но близко, слишком близко от них.

— Держись крепче, Руди! — крикнул дядя. — Изо всех сил!

И Руди схватился за ствол ближайшего дерева, дядя же вскарабкался на дерево и крепко ухватился за ветку. Лавина катилась довольно далеко, в нескольких саженях от них, но поднявшийся вокруг ураган ломал и выдергивал деревья, кустарники, будто они лишь сухие тростинки, и швырял их в разные стороны. Руди лежал, прижавшись к земле; ствол, за который он держался, как будто перепилили, и крону дерева отбросило далеко в сторону. Там, среди изломанных веток, лежал дядя с разбитой головой; рука его была еще теплая, но лицо неузнаваемо. Руди стоял над ним, бледный, дрожащий. Впервые в жизни он испугался, впервые испытал ужасные мгновения страха.

Поздно вечером он принес весть о смерти дяди домой, который отныне стал домом скорби. Дядина жена стояла безмолвно, без слез, и только когда труп принесли, горе ее вырвалось наружу. Бедный кретин заполз в свою постель, и целый день его не было видно. Под вечер он явился к Руди.

— Напиши от меня письмо! Саперли не умеет писать! Саперли отнесет письмо на почту!

— Письмо от тебя? — спросил Руди. — Кому же?

— Господу Христу!

— Кому?!

Дурачок, как они звали кретина, посмотрел на Руди трогательным взглядом, сложил руки и торжественно, кротко произнес:

— Иисусу Христу! Саперли хочет послать ему письмо, попросить его, чтобы умер Саперли, а не хозяин!

Руди пожал ему руку.

— Письмо не дойдет! Оно не вернет нам умершего!

Трудно было Руди объяснить дурачку, почему это невозможно.

— Теперь ты опора дома! — сказала его приемная мать, и Руди стал такой опорой.

IV. Бабетта

Кто лучший стрелок в кантоне Вале? Серны знают это. «Берегись Руди!» — сказали бы они. А кто самый красивый стрелок? «Руди!» — сказали бы девушки, но они не говорили: «Берегись Руди!» Не говорили этого и почтенные матери, ибо юноша кланялся им так же приветливо, как и молоденьким девушкам. Он был смелым и веселым, со смуглым лицом, белизной сверкали зубы, а глаза были черные, как уголь. Красивый он был парень в свои двадцать лет! Он не боялся плавать в ледяной воде и делал это не хуже рыбы; карабкался по горам, как никто, лепился, как улитка, к отвесным скалам — у него были крепкие мускулы и жилы, поэтому он и прыгал так ловко; первым его учителем был кот, а потом серны. Лучший проводник, которому можно довериться, — это тоже Руди, и он мог бы заработать своим занятием целое состояние. О бондарном же ремесле, которому обучил его дядя, он и не думал; его страстью была охота на серн, и она тоже приносила доход. Так что Руди считался хорошей партией, только бы он не занесся слишком высоко! Да и танцор он превосходный, о котором мечтали девушки, и то одна, то другая заглядывались на него.

— А меня он поцеловал во время танцев! — сказала своей лучшей подруге Аннетта, дочь школьного учителя. Но о таких вещах не стоит говорить даже лучшей подруге. Подобные секреты трудно хранить про себя, они просачиваются, словно песок из дырявого мешка. Вскоре все узнали, что Руди, каким бы порядочным и честным он ни был, целуется на танцах; а он хоть и поцеловал, да не ту, которую ему больше всего хотелось.

— Ишь ты! — сказал один старый охотник. — Поцеловал Аннетту! Начал с буквы «А» и теперь, верно, перецелует всех по алфавиту.

Один поцелуй во время танцев — вот и все; больше болтать о Руди было нечего. Он хоть и поцеловал Аннетту, но сердце его было занято не ею.

Возле города Бе среди больших ореховых деревьев, на берегу быстрого горного потока жил богатый мельник. У него был просторный дом, в три этажа, с маленькими башенками, обшитый тесом и крытый листовым железом, так и сиявшим при солнечном и лунном свете. На самой высокой башенке флюгером служило яблоко, пронзенное блестящей стрелой, — в память о выстреле Вильгельма Телля. Мельница тоже выглядела добротной и нарядной, так и просилась на картинку или в описание; но дочку мельника нельзя было ни нарисовать, ни описать — по крайней мере так сказал бы Руди, и все-таки образ ее был запечатлен в его сердце! Глаза ее зажгли в юноше целое пламя, и вспыхнуло оно внезапно, как вспыхивает всякий пожар. Удивительнее же всего было то, что сама дочка мельника, прелестная Бабетта, и не подозревала об этом, ведь они с Руди едва обменялись парой слов!

Мельник был богат, поэтому Бабетта казалась недостижимой высотой; но нет такой высоты, как сказал себе Руди, которой нельзя достичь. Надо карабкаться вверх, и не думать о том, что можешь упасть. Руди научился этой мудрости еще дома.

Случилось так, что Руди понадобилось наведаться в Бе, а путь туда был неблизкий, и железной дороги в то время еще не существовало. От Ронского ледника до подножия Симплонской горы между многочисленными и разнообразными горными вершинами тянется широкая долина Вале; по ней протекает величественная Рона, которая часто выходит из берегов, затопляя поля и дороги, разрушая все на своем пути. Между городами Сьоном и Сен-Морисом долина образует дугу, буквально сгибается, как локоть, и ниже Сен-Мориса становится такой узкой, что на ней остается место лишь для русла реки да тесной проезжей дороги. Старинная сторожевая башня кантона Вале, который здесь и заканчивается, стоит на горном склоне и смотрит через каменный мост на здание таможни, что на другом берегу. Там начинаются кантон Во и ближайший город — Бе. На этой стороне путешественник видит изобилие и плодородие: идешь точно по саду, где сплошь каштановые и ореховые деревья; там и сям выглядывают кипарисы и гранаты; тут по-южному жарко, словно попал в Италию...

Руди добрался до Бе, уладил свои дела, а потом прогулялся по городу, но не встретил ни одного работника с мельницы, не то что Бабетту. А ведь он ожидал другого!

Наступил вечер, воздух был напоен благоуханием тимьяна и цветущей липы; на поросшие зелеными лесами горы словно легла мерцающая голубоватая дымка; воцарилась тишина, но не сонная, не мертвая, нет! Вся природа как будто затаила дыхание, притихла, словно перед объективом фотоаппарата, на фоне синего небосклона. То там, то тут среди деревьев и на зеленом поле стояли столбы, а на них висели телеграфные провода, проведенные через эту тихую долину. К одному из столбов прислонился вроде бы какой-то предмет, до того неподвижный, что его можно было принять за сухое бревно, но это был Руди. Он стоял тихо, как тиха была в этот час и окружавшая его природа. Он не спал и уж тем более не умер, но как по телеграфным проводам летят известия о мировых событиях или о событиях жизни, имеющих значение для отдельного человека, и провода не выдают этого ни малейшим колебанием или звуком, так и в мозгу Руди проносились мысли, могучие, всепоглощающие мысли о счастье всей его жизни, ныне постоянно преследовавшие его. Взгляд его был прикован к одной точке среди листвы, к огоньку в доме мельника — то светилось окно Бабетты. Глядя на неподвижного Руди, можно было подумать, что он целится в серну, но он сам в эту минуту казался серной, которая может застыть на месте, будто каменное изваяние, и вдруг, заслышав шум от скатившегося камня, делает прыжок и мчится прочь. То же случилось и с Руди — внезапная мысль заставила его встрепенуться.

— Никогда не сдавайся! — сказал он себе. — Пойди на мельницу! Поздоровайся с мельником и Бабеттой! Не упадешь, если сам об этом не думаешь! Ведь должна Бабетта увидеть меня, коли я буду ее мужем.

И Руди рассмеялся, ободрился и пошел на мельницу; он знал, чего хотел, а хотел он жениться на Бабетте.

С шумом катила свои желтоватые воды река, над ней свесились ивы и липы. Руди шел по тропинке, как о том поется в старой детской песенке:

К дому мельника он шел,
Кроме бедного котенка,
Никого там не нашел!

И тут тоже на лестнице дома стояла кошка, изгибала спину и мяукала, но Руди не обратил на нее внимания и постучал в дверь. Никто не отозвался, никто не открыл. «Мяу!» — сказала кошка. Будь Руди маленьким, он бы понял ее язык, кошка говорила ему: «Никого нет дома!» Теперь же ему пришлось узнавать о хозяевах на мельнице. Там ему рассказали, что хозяин в отъезде, что уехал он далеко, в город Интерлакен — «inter lacus, то есть между озерами», как объяснял школьный учитель, отец Аннетты. Так вот куда отправился мельник, а с ним и Бабетта. Завтра там начинается большое состязание стрелков, и продлится оно целую неделю. На этот праздник стекаются люди из всех немецких кантонов Швейцарии.

Что ж, беднягу Руди можно пожалеть! Не вовремя прибыл он в Бе, пришлось ему повернуть обратно; так он и сделал — отправился в родную долину, к родным горам через Сен-Морис и Сьон, но он не унывал. На следующее утро, задолго до восхода солнца, он уже пребывал в отличном настроении, да оно никогда и не портилось.

«Бабетта в Интерлакене, в нескольких днях пути отсюда! — сказал он сам себе. — Далеко, если идти по проторенной дороге, но гораздо ближе, если пуститься через горы, а это и есть настоящий путь для охотника! Я ходил по нему прежде; там, за горами, мой родной край, там я жил ребенком у дедушки. Значит, в Интерлакене праздник стрелков! Я хочу быть там первым среди них, как и в сердце Бабетты, когда познакомлюсь с ней!»

С легкой котомкой за плечами, где лежал его праздничный наряд, с ружьем и охотничьей сумкой, двинулся Руди через горы, выбрав кратчайший путь. Все равно он был долог, но праздник стрелков только что начался и продлится больше недели, и все это время, как сказали на мельнице, отец и дочь пробудут у родственников в Интерлакене. Руди пошел через Гемми, намереваясь спуститься к Гриндельвальду...

Весело, бодро шагал он вперед, вдыхая свежий, легкий, живительный горный воздух. Долина спускалась все ниже и ниже, горизонт все расширялся; стали попадаться заснеженные вершины, и вскоре перед ним засияла вся белоснежная цепь Альп. Руди была знакома здесь каждая гора; он направлялся прямиком к Шрекхорну, высоко вздымавшему к синему небу свой будто припудренный каменный перст.

Наконец Руди перешел горный хребет; зеленые пастбища спускались к его родной долине, воздух был легок, на душе у него тоже было легко. Долину и горы покрывала цветущая растительность, и сердце юноши ликовало: он никогда не состарится, никогда не умрет! Только жить, царствовать, наслаждаться! Он чувствовал себя свободным, как птица, легким, как птица! И ласточки кружили над ним, щебеча, как во времена его детства: «Мы и вы! Вы и мы!» Казалось, он парил над всем миром.

Внизу расстилался бархатисто-зеленый луг, на нем виднелись там и сям коричневые деревянные домики; гудела и шумела река Лючине. Руди увидел глетчер, его зеленовато-хрустальные края, выделявшиеся на грязном снегу; увидел он и глубокие трещины между верхним и нижним языками ледника. До его слуха донесся звон церковных колоколов, точно приветствовавших его возвращение в родные места; сердце Руди забилось сильнее, переполнилось воспоминаниями, так что Бабетта на мгновение совсем забылась.

Он снова шел той дорогой, где, бывало, в детстве с другими ребятишками у обочины продавал резные деревянные домики. Вон там, за елями, еще виднеется дом его дедушки; теперь здесь живут чужие. Ребятишки выбежали на дорогу, желая продать ему что-нибудь; один мальчик протянул ему рододендрон, и Руди взял у него цветок, усмотрев в этом добрый знак, и вспомнил о Бабетте. Вскоре он перешел через мост, под которым сливались два потока Лючине; лиственные деревья встречались все чаще, густые орешники давали тень. И вот Руди увидел развевающийся флаг — белый крест на красном поле, — флаг швейцарцев и датчан. Прямо перед юношей лежал Интерлакен.

Красивее этого города и быть не могло, как считал Руди. Этакий швейцарский городок в праздничном наряде; он был не то что другие провинциальные города, со сбившимися в кучу неуклюжими каменными домами, тяжелыми, неприветливыми, надменными! Нет, здесь деревянные домики как будто сами сбежали с гор в зеленую долину, к чистой стремительной речке, и расположились в ряд, местами неровный, чтобы образовать улицу, причем прекраснейшую из всех улиц; как же она разрослась с тех пор, как Руди еще мальчиком видел ее в последний раз! Казалось, что она состояла из всех тех чудесных игрушечных домиков, которые некогда вырезал его дедушка и которыми был набит их шкаф; только домики с тех пор подросли, как и старые каштаны. В каждом домике была гостиница — отель, как это называлось; окна и балконы были украшены резьбой, крыши нависали над фасадами. Домики выглядели такими чистенькими и изящными; перед каждым красовался цветник, обращенный к широкой, покрытой щебнем проезжей дороге. Дома стояли вдоль дороги, но лишь по одной стороне, иначе они заслонили бы собой пышный зеленый луг, где паслись коровы с колокольчиками на шее, звучавшими так же, как и на высокогорных альпийских пастбищах. Луг окружали высокие горы; прямо посередине они точно расступались и открывали вид на сияющую снежную вершину Юнгфрау, красивейшую из швейцарских гор.

Какое множество разодетых господ и дам из чужеземных стран, какое столпотворение сельчан из разных кантонов! На украшенных венками шляпах стрелков красовались номера, чтобы каждый знал свою очередь. Музыка, пение, звуки шарманок и духовых инструментов, крики и шум! Все здания и мосты украшены стихами, эмблемами; всюду развевались флаги и знамена, раздавался выстрел за выстрелом, и это было лучшей музыкой для Руди! За всем этим он совершенно забыл про Бабетту, ради которой явился сюда.

Стрелки толпились перед мишенями, и Руди тоже присоединился к ним; он оказался самым искусным, самым удачливым — без промаха попадал в самое яблочко.

— Кто этот незнакомец, этот юный охотник? — спрашивали все.

— Он говорит по-французски, как говорят в кантоне Вале! Но он хорошо объясняется и по-нашему, по-немецки! — говорили некоторые.

— Он жил ребенком в окрестностях Гриндельвальда! — сказал кто-то.

Жизнь била в парне ключом, глаза его блестели, глаз и рука были тверды, а потому он стрелял без промаха! Счастье придает смелости, а Руди и так был смел. Скоро вокруг него образовался целый кружок друзей, его чествовали, хвалили, и Бабетта почти совсем вылетела у него из головы. Вдруг на плечо его легла тяжелая рука и грубый голос спросил по-французски:

— Вы из кантона Вале?

Руди обернулся и увидел перед собой красное довольное лицо какого-то толстяка; это оказался богач мельник из Бе. Своей широкой фигурой он закрывал изящную, прелестную Бабетту; вскоре, однако, ее лучистые темные глазки показались из-за его спины. Богатый мельник был польщен, что лучшим стрелком, героем праздника стал охотник из его родного кантона. Руди и в самом деле был счастливцем: те, ради кого он прибыл сюда и кого почти позабыл, сами отыскали его.

Случись двум землякам встретиться на чужбине, они сразу узнают друг друга и разговорятся. Руди был здесь на празднике стрелков первым, а мельник был первым у себя в Бе благодаря своим денежкам и славной мельнице. Оба пожали друг другу руки, чего никогда не делали прежде. Бабетта тоже доверчиво протянула Руди ручку, и он, пожав ее, так поглядел на девушку, что она вся вспыхнула.

Мельник принялся рассказывать о том, какой длинный путь им пришлось проделать, чтобы добраться сюда, какие большие города они видели, — вот это было путешествие! Они и на пароходе плыли, и в почтовом дилижансе ехали!

— А я шел кратчайшей дорогой! — сказал Руди. — Перешел через горы; высоковато, правда, но все-таки взобраться можно.

— Да, и сломать себе шею! — подхватил мельник. — И однажды такой смельчак, как вы, сломает себе шею!

— Не упадешь, пока не думаешь об этом! — ответил Руди.

Родственники мельника, у которых он с Бабеттой гостил в Интерлакене, пригласили Руди зайти к ним — он ведь был земляком их родичей. Приглашение это пришлось Руди по душе; удача не покидала его, как и всякого, кто полагается на свои силы и помнит, что «Господь дает нам орехи, но не колет их для нас».

И вот Руди был принят по-семейному у родичей мельника; подняли тост за лучшего стрелка, Бабетта тоже чокнулась с юношей, и тот поблагодарил за поздравления.

Вечером все отправились гулять по красивой улице, вдоль нарядных гостиниц, под сенью старых ореховых деревьев. Там было столько людей, такая толкотня, что Руди предложил Бабетте руку. Он говорил, что очень рад встрече с земляками из Во: ведь кантоны Во и Вале — добрые соседи! И он высказал свою радость столь искренне, что Бабетта решилась пожать ему руку в ответ. Так они и гуляли, точно старые знакомые; она была презанятной, эта очаровательная крошка Бабетта! Руди находил, что она очень мило вышучивала смешные и экстравагантные наряды и манеры иностранных дам; при этом она вовсе не насмехалась над ними, ведь они могли быть почтенными людьми и даже весьма милыми и любезными! Бабетта хорошо знала это, у нее самой была крестная мать — такая же знатная дама, англичанка. Восемнадцать лет тому назад, когда Бабетту крестили, дама эта жила в Бе; она-то и подарила крестнице дорогую булавку, которую Бабетта носила теперь на груди. Крестная мать писала им два раза, и в нынешнем году они должны были встретиться с ней в Интерлакене, куда она собиралась приехать со своими дочерьми, старыми девами; им уже было под тридцать, сказала Бабетта, а ей самой всего восемнадцать.

Хорошенький ротик не закрывался, и все, что ни говорила Бабетта, казалось Руди необычайно важным, и он рассказал ей все, о чем хотел рассказать: как часто он бывал в Бе, как хорошо знакома ему мельница, как часто он смотрел на Бабетту, а она, наверное, и не замечала его. Рассказал он и о том, как недавно пришел на мельницу, о переполнявших его мыслях, которые он не смел высказать; как не застал дома ни ее, ни ее отца и узнал, что они уехали очень далеко, но не так далеко, чтобы нельзя было перелезть через стену, разделявшую их!

Да, он сказал ей все это, и даже больше: он сказал, что любит ее... и что явился сюда только ради нее, а вовсе не ради состязания в стрельбе!

Бабетта умолкла: пожалуй, он поведал ей слишком много!

Пока они гуляли, солнце село за высокие горы, но Юнгфрау еще сияла своим великолепием, обрамленная зеленым венком лесов на соседних горах. Люди в молчании созерцали дивное зрелище; Руди и Бабетта тоже замерли при виде этого величия.

— Нигде на свете нет ничего прекраснее! — сказала Бабетта.

— Нигде! — отозвался Руди и взглянул на Бабетту. — Завтра мне пора отправляться домой! — прибавил он немного спустя.

— Навести нас в Бе! — шепнула Бабетта. — Отец будет очень доволен.

V. На пути домой

Много же пришлось нести Руди, когда на следующий день он двинулся в путь через горы! Да, ноша немалая: три серебряных губка, два отличных ружья и серебряный кофейник: он-то пригодится, когда Руди заведет собственное хозяйство! Но не это было главное. Что-то более важное и могущественное нес он с собой, вернее — оно несло его домой через высокие горы. Погода стояла сырая, пасмурная, дождливая и тяжелая; тучи спускались над горными вершинами траурным крепом, заволакивая сверкающие снежные шапки. Из лесной чащи доносились удары топора, и вниз по горному склону скатывались стволы деревьев; сверху они казались щепками, а вблизи было видно, что это настоящие мачтовые деревья. Монотонно шумела Лючине, выл ветер, плыли по небу тучи. Вдруг рядом с Руди оказалась молодая девушка; он заметил ее только тогда, когда она поравнялась с ним. Ей тоже надо было перейти через горы. В ее глазах светилась какая-то притягательная сила, заставлявшая смотреть в них; они были удивительно прозрачные, глубокие, просто бездонные.

— Есть у тебя жених? — спросил ее Руди; ни о чем другом он теперь думать не мог.

— Никого у меня нет! — ответила она и рассмеялась, но было заметно, что она лукавит. — Давай не пойдем в обход! — продолжала она. — Возьмем левее, так будет короче!

— Да, чтобы потом провалиться в расселину! — сказал Руди. — Так-то ты знаешь дорогу, а еще в проводники набиваешься!

— Именно я и знаю дорогу! — возразила она. — И у меня голова на плечах, а ты потерял свою в долине. Здесь, в горах, надо помнить о Ледяной деве, говорят, она не очень добра к людям.

— Я ее не боюсь! — сказал Руди. — Ей не удалось схватить меня, когда я был еще ребенком, а теперь я и подавно смогу уйти от нее!

Между тем стемнело, полил дождь, закружился снег; он блестел и слепил глаза.

— Дай мне руку, я помогу тебе взобраться! — сказала девушка и дотронулась до него холодными, как лед, пальцами.

— Ты поможешь мне?! — воскликнул Руди. — Я и без женской помощи умею ходить по горам!

И он ускорил шаг, оставив ее позади. Метель окутывала его плотной завесой, ревел ветер, а за своей спиной Руди услышал смех и пение девушки; голос ее звучал так странно! Наверное, то была троллиха, прислужница Ледяной девы! Руди слышал о подобных вещах, когда ребенком заночевал в горах, на пути от дедушки к дяде.

Снегопад утих, тучи остались далеко внизу Руди; он оглянулся назад — никого уже не было видно, но по-прежнему доносились смех и заливистое пение; звучали они странно, не по-человечески!

Когда Руди наконец достиг вершины горы, откуда тропа спускалась в долину Роны, он увидел, как на чистой голубой полоске неба над долиной Шамони горит две яркие звездочки. Они так сияли и переливались, и он вдруг снова вспомнил о Бабетте, о себе самом и своем счастье; на сердце у него стало тепло.

VI. В гостях у мельника

— Знатные вещи принес ты с собою в дом! — сказала Руди его старая тетка, и ее странные орлиные глаза засверкали, а худая шея заворочалась еще быстрее. — Счастливчик же ты, Руди! Дай я расцелую тебя, милый мой мальчик!

И Руди позволил себя поцеловать, хотя по лицу его было видно, что он просто мирится с обстоятельствами, мелкими домашними условностями.

— Какой же ты стал красавец, Руди! — прибавила старуха.

— Ну что ты придумываешь! — откликнулся Руди и засмеялся, однако вид у него был довольный.

— А я все-таки повторю, — сказала она. — Ты счастливчик!

— Да, согласен! — ответил он, подумав о Бабетте.

Никогда еще он так не скучал по глубокой долине.

— Теперь они, верно, уже дома! — говорил он себе. — Ведь прошло два дня, как они должны были вернуться. Надо наведаться в Бе!

И Руди явился в Бе. Хозяева оказались дома. Его приняли очень радушно, передали поклоны от родственников из Интерлакена. Бабетта говорила мало, сидела молча; зато говорили ее глаза, и Руди этого было довольно. Мельник же обычно любил поговорить сам; он привык, что над его выдумками и шутками всегда смеются: он ведь был богач! Но теперь он предпочел послушать рассказы Руди о его охотничьих приключениях, о трудностях и опасностях, подстерегавших охотников за сернами на высоких скалах, о том, как приходится ползти по ненадежным снежным карнизам, которые образуют на краю скал ветер и метель; как приходится пробираться по шатким мосткам, наметенным вьюгой через глубокие пропасти. Руди выглядел настоящим смельчаком, его глаза блестели, когда он рассказывал о жизни охотника, о смышлености серн, об их отчаянных прыжках, о неистовом фене и о сходе лавин в горах. Он заметил, что с каждым новым рассказом все больше и больше завоевывает расположение мельника; особенно же понравились тому истории о ягнятниках и бесстрашных беркутах.

Неподалеку оттуда, в кантоне Вале, находилось орлиное гнездо, хитроумно свитое под выступом скалы; в гнезде был птенец, но просто так его не возьмешь! На днях один англичанин предлагал Руди целую горсть золота, чтобы тот достал живого птенца. «Но всему есть границы! — ответил ему Руди. — Орленка достать нельзя, надо быть сумасшедшим, чтобы взяться за такое дело!»

Вино текло, текла и беседа, но вечер показался Руди слишком коротким, а между тем он простился с хозяевами далеко за полночь.

Свет еще некоторое время мелькал в окошке и виднелся среди листвы. Из открытого слухового оконца вышла на крышу комнатная кошка, а по водосточной трубе туда забралась кошка кухонная.

— Знаешь новость на мельнице? — спросила комнатная кошка. — У нас в доме тайная помолвка! Отец ни о чем еще не догадывается; Руди и Бабетта весь вечер наступали друг другу на лапки под столом. Они и на меня наступили два раза, но я не мяукнула, чтобы не привлечь к этому внимание!

— А я бы непременно мяукнула! — сказала кухонная кошка.

— Что прилично на кухне, то не прилично в комнате! — возразила комнатная кошка. — Хотелось бы знать, что скажет мельник, когда он услышит о помолвке!

Да, Руди тоже хотел бы знать, что скажет мельник, и долго ждать ответ он не мог; и вот через несколько дней по мосту через Рону, соединявшему кантоны Вале и Во, катился омнибус, а в нем сидел Руди, отважный, как всегда, и предавался прекрасным мечтам о согласии, которое он получит сегодня же вечером.

Когда же настал вечер и тот же омнибус катился обратно, в нем опять сидел Руди, а комнатная кошка опять разнесла по мельнице новость:

— Эй, ты, из кухни! Послушай-ка, мельник теперь все узнал. Славный же вышел конец! Руди явился в дом под вечер и о чем-то долго шептался с Бабеттой, стоя под дверью в комнату мельника. Я лежала у их ног и все слышала.

— Я пойду прямо к твоему отцу! — сказал Руди. — Это дело чести.

— Не пойти ли и мне с тобой? — спросила Бабетта. — Я поддержу тебя!

— Меня поддерживать не надо! — ответил Руди. — Но если мы пойдем вместе, то он волей-неволей будет посговорчивее!

И они вошли в комнату. При этом Руди больно наступил мне на хвост! Он ужасно неуклюж! Я мяукнула, но ни он, ни Бабетта и ухом не повели. Они отворили дверь, вошли оба в комнату, а я прошмыгнула вперед и вспрыгнула на спинку стула — я ведь не знала, что Руди тут станет топтаться в нерешительности. Но мельник так топнул! Вот это был удар! Вон из дома, в горы, к сернам! Пусть Руди метит в серн, а не в женихи нашей крошки Бабетты!

— И что же говорил Руди? — спросила кухонная кошка.

— Что говорил? Да все то же, что обычно говорится при сватовстве: «Я люблю ее, а она меня! Раз в кринке хватает молока на одного, то хватит и на двоих!» — «Но она слишком хороша для тебя! — сказал мельник. — Она сидит на такой вершине, на мешке с крупой, с золотой крупой, если хочешь знать! Тебе ее не достать!» — «Любую вершину можно взять, если захочешь!» — ответил Руди, он ведь смелый такой. «А орленка-то достать не смог, сам же рассказывал! Бабетта для тебя еще выше!» — «Я достану обоих!» — сказал Руди. «Так я подарю тебе Бабетту, когда ты подаришь мне живого орленка! — сказал мельник и захохотал, так что слезы покатились по щекам. — А теперь спасибо за визит, Руди! Приходи опять завтра, нас не будет дома. Прощай!»

Бабетта тоже сказала «прощай», да так жалобно, словно котенок, потерявший свою мамочку. «Давши слово — держись! — молвил Руди. — Не плачь, Бабетта, я добуду орленка!» — «И, надеюсь, сломаешь себе шею! — добавил мельник. — А мы избавимся от твоей назойливости!»

Это я и называю — топнуть! Теперь Руди нет, Бабетта сидит и слезы льет, а мельник напевает немецкую песенку: он выучился ей во время поездки! Не стану я больше горевать — все равно не поможет!

— Ну, хотя бы для виду! — сказала кухонная кошка.

VII. Орлиное гнездо

С горной тропинки неслись веселые, громкие звуки песенки; в ее переливах слышались бодрость духа и отвага. Это пел Руди, и направлялся он к своему другу Везинану.

— Ты должен помочь мне! Возьмем с собой еще Рагли, мне надо достать орленка с края скалы!

— Не хочешь ли сперва снять пятна с луны, это так же легко! — сказал Везинан. — Ты, верно, в хорошем настроении сегодня!

— Да, я ведь собираюсь сыграть свадьбу! Ну, а если говорить серьезно, я расскажу, как у меня обстоят дела!

И скоро Везинан и Рагли узнали, чего хотел Руди.

— Отчаянный ты парень! — сказали они. — Но дело дрянь! Сломаешь себе шею!

— Не упаду, если не буду думать о высоте! — ответил Руди.

Около полуночи они отправились в путь, захватив с собой шесты, лестницы и веревки. Дорога шла между кустарниками, через скатывающиеся камни, все круче и круче. Ночь была темной, вода шумела внизу, журчала где-то наверху; в небе собирались дождевые тучи. Охотники добрались до крутого края скалы; здесь было еще темнее, отвесные скалы почти смыкались, и лишь на самом верху через узкую щель виднелось небо. Внизу же, у ног охотников, разверзлась бездна, где шумела вода. Тихо сидели все трое в ожидании рассвета, когда из гнезда вылетит орлица; сперва надо было застрелить ее, а потом уже думать о том, как добыть птенца. Руди сидел на корточках так неподвижно, словно сам был из камня. Ружье он держал наготове и не сводил глаз с верхнего уступа, под которым пряталось орлиное гнездо. Долго пришлось ждать троим охотникам.

Но вот в вышине над ними послышался шум крыльев, и какой-то большой, парящий в воздухе предмет заслонил им свет. Два оружейных дула было нацелено на черную орлицу в ту же минуту, когда она вылетела из гнезда. Раздался выстрел. Одно мгновение распростертые крылья еще двигались, затем птица стала медленно падать; казалось, что огромных размеров орлица, с ее размахом крыльев, заполнит собой все ущелье и в своем падении увлечет за собой и охотников. Наконец она исчезла на дне пропасти; снизу донесся треск веток деревьев и кустарников, которые обломало при падении тело птицы.

Тогда закипела работа: связали вместе три самые длинные лестницы, чтобы взобраться по ним наверх; укрепили их на краю обрыва, но оказалось, что они не достигали гнезда. Скала наверху была гладкой, как стена, и под ее верхним выступом как раз и пряталось гнездо. Посовещавшись немного, остановились на том, что лучше всего будет спустить сверху в ущелье две связанные вместе лестницы и прикрепить их к трем остальным, которые уже установлены снизу. С большим трудом втащили две лестницы на самую вершину и крепко связали их веревками. Затем лестницы были спущены с уступа и свободно повисли в воздухе над пропастью. А Руди уже ступил на нижнюю ступеньку. Утро выдалось холодное, из черного ущелья поднимался густой туман. Руди сидел, как муха на покачивающейся от ветра соломинке, которую обронила на краю высокой фабричной трубы птица, вьющая себе гнездо; но муха-то может улететь, если соломинку сдует ветром, а Руди в таком случае оставалось только сломать себе шею. Ветер свистел у него в ушах; внизу, в пропасти, с шумом бежала вода, вытекавшая из подтаявшего глетчера, дворца Ледяной девы.

Вот Руди раскачал лестницу, как паук раскачивает свою длинную колеблющуюся паутину, чтобы поймать кого-нибудь. Коснувшись в четвертый раз края лестницы, закрепленной снизу, он поймал ее, и вскоре все лестницы были связаны вместе твердой, крепкой рукой; между тем они продолжали покачиваться, словно дверь на истертых петлях.

Колеблющейся тростинкой казались пять длинных соединенных лестниц: теперь они доставали до гнезда и вертикально упирались в стену скалы. Предстояло самое опасное — вскарабкаться по ним, как кошка, но Руди умел и это — кот научил его. Головокружения он не знал, а оно плыло по воздуху позади него, протягивая к нему свои щупальца. Руди добрался уже до верхней ступеньки, но и оттуда не мог заглянуть в самое гнездо; он мог только достать до него рукой. Тогда он попробовал, прочно ли держатся нижние толстые ветки, из которых сплетено гнездо, выбрал из них самую надежную, уцепился за нее и подтянулся. Теперь его голова и грудь были выше гнезда, но навстречу ему ударил удушливый, зловонный запах падали; в гнезде лежали растерзанные, гниющие останки овец, серн, птиц. Головокружение, не в силах схватить юношу, дунуло эти ядовитые испарения прямо ему в лицо, чтобы обескуражить его; а внизу, в черной, зияющей глубине, на шумящих водах восседала сама Ледяная дева с длинными зеленоватыми волосами, не сводя с Руди своих мертвящих глаз, словно два оружейных дула.

— Вот теперь ты у меня в руках!

В углу гнезда Руди увидел большого, сильного орленка, который еще не умел летать. Юноша вперил в него свой взор, крепко ухватился одной рукой за ветку, а другой набросил на орленка петлю. Орленок был пойман живым! Петля затянулась на его лапе; Руди вскинул веревку с птицей себе на плечо, так что добыча висела ниже его ног; сам же с помощью спущенной ему со скалы веревки опять укрепился на верхней ступеньке лестницы.

«Держись крепко! Не думай, что можешь упасть, и тогда не упадешь!» Юноша следовал этой старой мудрости, держался крепко, карабкался, был уверен, что не упадет, — и не упал.

Раздалась громкая, торжествующая переливчатая песнь. Руди с орленком в руках стоял на твердой скалистой почве.

VIII. У комнатной кошки опять новости

— Вот вам то, что просили! — сказал Руди, прибыв в Бе и войдя в дом к мельнику. И он поставил на пол большую корзину, снял с нее тряпку, а оттуда выглянуло два желтых, с черным ободком глаза; они дико сверкали, точно хотели испепелить, впиться в тех, на кого смотрели; короткий сильный клюв раскрывался, собираясь укусить; красная шея была покрыта пухом.

— Орленок! — воскликнул мельник.

Бабетта вскрикнула и отскочила в сторону, но не могла глаз оторвать от Руди и от орленка.

— Да, тебя не запугаешь! — сказал мельник.

— А вы всегда держите слово! — ответил ему Руди. — У каждого своя особенность!

— Но почему ты не сломал себе шею? — спросил мельник.

— Потому что держался крепко! — ответил Руди. — Так я и дальше буду крепко держаться за Бабетту!

— Получи ее сперва! — сказал мельник и засмеялся; Бабетта знала, что это было добрым знаком.

— Ну, давай-ка вытащим орленка из корзины! Страх просто, как он таращится! Как же ты добыл его?

И Руди пришлось обо всем рассказать, а мельник только все шире раскрывал глаза.

— С твоей отвагой и удачей ты и трех жен прокормишь! — заметил мельник.

— Спасибо! Спасибо! — воскликнул Руди.

— Да, а Бабетту ты все-таки еще не получил! — прибавил мельник и шутливо похлопал молодого охотника по плечу.

— Знаешь новости на мельнице? — спросила комнатная кошка кухонную. — Руди принес нам орленка и взамен получил Бабетту. Они поцеловали друг друга прямо на глазах у отца! Это почти что помолвка! Старик больше не топал ногами, спрятал когти и соснул после обеда, а молодежь оставил полюбезничать; им ведь надо столько рассказать друг другу — они не успеют и до Рождества!

К Рождеству они и не успели. Ветер закружил увядшую листву, снег повалил и в долине, и в горах. Ледяная дева сидела в своем величественном замке. Скалы покрылись коркой льда, на них повисли толстенные сосульки — это застыли горные потоки, которые ниспадают вуалью в летнее время. Припудренные снегом ели сверкали гирляндами из фантастических ледяных кристаллов. Ледяная дева верхом на шумящем ветре объезжала долины. Снежный ковер покрывал всю местность вплоть до Бе, так что она могла явиться туда и увидеть, что Руди стал домоседом — так и сидел у Бабетты. К лету собирались сыграть свадьбу, и у них уже в ушах звенело от того, что друзья не переставали толковать об этом. Веселая, радостная Бабетта сияла, как солнышко, цвела, как альпийская роза, была прекрасна, как сама весна, с приходом которой все птички должны были запеть о лете и о свадьбе.

— И как только эти двое могут вечно сидеть и шушукаться друг с другом? — удивлялась комнатная кошка. — Мне их мяуканье просто надоело!

IX. Ледяная дева

Весна зацвела сочной зеленью гирлянд из ореховых и каштановых ветвей; пышнее всех выглядели кроны деревьев от моста близ Сен-Мориса и до берегов Женевского озера, вдоль Роны, которая стремительно несла свои воды из-под зеленого глетчера, ледяного дворца, жилища Ледяной девы. Буйный ветер носит ее над заснеженными равнинами, она нежится на залитых солнцем, мягких пуховиках из снега; сидит она и всматривается в глубокие долины, где, словно муравьи на освещенном солнцем камне, хлопочут люди.

— Вы, сильные духом, как называют вас дети солнца! — говорила Ледяная дева. — Козявки вы! Покатись на вас снежный ком, и вы будете раздавлены, уничтожены со всеми вашими домами и городами!

И она гордо вскидывала голову и озирала своим мертвящим взором все вокруг. Снизу, из долины, доносился грохот — это люди взрывали скалы, прокладывая пути и туннели для железных дорог.

— Они играют в кротов! — говорила Ледяная дева. — Роют себе ходы, вот откуда эта пальба. А стоит мне слегка двинуть свои дворцы — раздастся грохот посильнее громовых раскатов!

Из долины поднимался дымок; он двигался вперед вьющейся лентой — это был султанчик локомотива, мчащего по новехонькой железной дороге поезд, точно извивающуюся змею, тело которой составляли вагоны. Змея ползла вперед с быстротой стрелы.

— Они считают себя владыками мира, эти сильные духом! — говорила Ледяная дева. — Но силы природы могущественнее их!

Она рассмеялась и запела, так что эти звуки грохотом отдались в долине.

— В горах сходят лавины! — сказали люди.

А дети солнца еще громче запели о человеческом разуме: он господствует в мире, покоряет моря, передвигает горы, поднимает низины. Человеческий разум — вот повелитель природы!

В тот самый миг через снежную равнину, где сидела Ледяная дева, шла компания путешественников. Они были связаны друг с другом прочной веревкой, чтобы надежнее двигаться по скользкой ледяной поверхности у края пропасти.

— Козявки! — сказала Ледяная дева. — И вам быть хозяевами природы?!

Отвернувшись от них, она с насмешкой посмотрела вниз, в долину, где грохотал поезд.

— Вон они сидят, эти умы! Они же во власти сил природы! Я вижу каждого! Один сидит в одиночестве, гордый, словно король! Другие сгрудились в кучу, да половина из них спят! Когда же паровой дракон остановится, они выйдут и разбредутся кто куда. «Умы» разбредутся по свету!

И она рассмеялась.

— Снова сходит лавина! — говорили друг другу люди в долине.

— Нас она не накроет! — сказали двое путешественников, сидевших в чреве дракона. Они были, как говорится, «одной душой, одной мыслью». Это ехали на поезде Руди и Бабетта; ехал с ними и мельник.

— Как багаж! — говорил он. — Меня взяли с собой по необходимости!

— Вон эта парочка! — сказала Ледяная дева. — Сколько серы я раздавила, сколько миллионов рододендронов я сломала, вырвала с корнем! Сотру и их в порошок! Умы! Сильные духом!

И она засмеялась.

— Снова гремит лавина! — сказали люди в долине.

X. Крестная мать

В Монтрё, одном из ближайших городков, который вместе с городами Клараном, Верне и Креном образует гирлянду вокруг северо-восточной части Женевского озера, остановилась крестная мать Бабетты, англичанка, знатная дама, со своими дочерьми и молодым родственником. Они только что прибыли туда, но мельник уже успел навестить их и сообщить о помолвке Бабетты; он рассказал им о Руди, об орленке, о поездке в Интерлакен — словом, всю историю. Она очень понравилась дамам и расположила их к Руди и Бабетте да и к самому мельнику. Вот их троих и пригласили в Монтрё, и они приехали — надо же было Бабетте повидаться с крестной.

На пароход мельник с дочкой и Руди садились у маленького городка Вильнёва, в конце Женевского озера, откуда полчаса езды до Верне, близ Монтрё. Берег этот воспет поэтами; здесь в тени ореховых деревьев, возле глубокого сине-зеленого озера Байрон сочинил свою поэму о Шильонском узнике, заточенном в мрачном замке на скале. Здесь же, где отражаются в воде плакучие ивы Кларана, бродил Руссо, вынашивая замысел «Элоизы». Рона течет у подножия высоких заснеженных гор Савойи; недалеко от того места, где река впадает в озеро, лежит островок, такой маленький, что с берега кажется просто суденышком. Это, собственно говоря, скала, которую столетие назад одна дама велела обложить камнями, засыпать землей и посадить там три акации. И теперь их кроны давали тень всему островку. Бабетта пришла в восторг от этого клочка земли, он показался ей чудеснее всего, что они видели за все плавание, и ей захотелось побывать там; она считала, что там будет замечательно! Но пароход проследовал мимо и пристал, как и положено, к Верне.

Оттуда маленькая компания отправилась в городок Монтрё; дорога шла в гору, между белыми, залитыми солнцем каменными стенами, которыми были обнесены виноградники; перед домами крестьян в Монтрё росли тенистые фиговые деревья; в садах зеленели лавры и кипарисы. На полпути между Верне и Монтрё находился пансион, где жила крестная мать.

Гостям был оказан самый радушный прием. Крестная мать была высокой приветливой дамой с круглым улыбающимся лицом. В детстве она, наверное, походила на настоящего рафаэлевского херувима; теперь же херувим успел состариться: вьющиеся волосы отливали серебристой сединой. Дочери ее были нарядно одетые, изящные, высокие и стройные девицы. Их молодой кузен, одетый с ног до головы во все белое, с золотистыми волосами и такими же золотистыми пышными бакенбардами, что их хватило бы на трех джентльменов, выказал Бабетте величайшее внимание.

На столе лежали книги в роскошных переплетах, ноты и рисунки; дверь на балкон была распахнута, и оттуда открывался чудесный вид на широкое озеро, такое чистое и тихое, что Савойские горы со всеми своими городками, лесами и снежными вершинами отражались в нем, как в зеркале.

Руди, всегда такой бодрый, жизнерадостный и непосредственный, чувствовал себя тут не в своей тарелке; он неуклюже двигался по гладкому полу, словно по нему был рассыпан горох. Как долго тянулось здесь время! Оно казалось бесконечным, а тут еще вздумали отправиться на прогулку! Она выдавалась такой же долгой; Руди делал два шага вперед и один назад, чтобы держаться рядом с остальными. Они спускались к Шильону, к старинному мрачному замку на скале, собираясь взглянуть на позорный столб, на темницу, на ржавые цепи, ввинченные в стену скалы, каменные нары для осужденных на смерть, на люки, в которые проваливались несчастные, падая прямо на железные зубцы, торчавшие из волн. И смотреть на все это называлось удовольствием! Ужасное место казни, воспетое поэтическим гением Байрона. Но Руди видел здесь лишь место казни; он облокотился на широкий каменный выступ окна и смотрел вниз, на глубокие сине-зеленые воды, на уединенный островок с тремя акациями. Как ему хотелось туда, прочь от всей этой болтливой компании! Но Бабетте было необычайно весело. Она развлеклась превосходно, как она же призналась потом. Кузена она нашла безупречным.

— Да уж, настоящий хвастун! — заметил Руди. И Бабетте впервые не понравилось то, что сказал ее жених. Англичанин подарил ей на память о Шильоне маленькую книжечку; это была поэма Байрона «Шильонский узник» в переводе на французский язык, так что Бабетта могла прочесть ее.

— Книга-то, может, и хороша, — сказал Руди, — но этот прилизанный субъект, что подарил ее тебе, мне не по душе.

— Он точно мешок без муки! — прибавил мельник и сам захохотал над своей шуткой. Руди тоже рассмеялся, соглашаясь с метким словцом.

XI. Кузен

Явившись через пару дней на мельницу, Руди обнаружил там молодого англичанина; Бабетта как раз угощала его вареной форелью, которую собственноручно украсила петрушкой, чтобы блюдо смотрелось аппетитнее. Это уже было лишнее! Что нужно было здесь англичанину? Чего он хотел? Чтобы Бабетта угощала его, любезничала с ним? Руди ревновал, и это забавляло Бабетту; ей доставляло удовольствие наблюдать в нем все стороны характера — и сильные, и слабые. Любовь была для нее все еще игрой, вот она и играла с сердцем Руди, хотя он был, можно сказать, ее счастьем, мечтой ее жизни, лучшим и прекраснейшим человеком во всем мире! Но чем мрачнее он глядел, тем веселее смеялись ее глазки; она готова была поцеловать белокурого англичанина с золотистыми бакенбардами, только бы посмотреть, как Руди в ярости убежит прочь: это показало бы ей, как сильно он ее любит! Неумно это было со стороны Бабетты, но ей ведь исполнилось всего девятнадцать! Она не задумывалась о том, как поступает, еще меньше предполагала, как ее поведение будет истолковано молодым англичанином: он-то мог принять благонравную, только что помолвленную дочку мельника за особу более веселую и легкомысленную, чем она была на самом деле.

Мельница стояла у проезжей дороги, бежавшей от Бе у подножия горной вершины, покрытой снегом; на местном наречии место это прозвали «дьявольской бездной»; неподалеку от мельницы шумел горный поток, пенясь, как белоснежная мыльная вода. Но двигал мельницу не он, а другой поток, поменьше; он низвергался со скалы на другой стороне реки, потом пробегал по каменной трубе под дорогой, собственной силой выбивался наверх и протекал по закрытому деревянному виадуку, вроде широкого желоба, проведенного через реку, с одного берега на другой. Этот-то поток и вращал большие мельничные колеса. Желоб всегда так переполнялся водой, что поверхность его представляла собой мокрый, скользкий мост для того, кто вздумал бы побыстрее добраться до мельницы; такая затея и пришла в голову молодому англичанину. Одетый во все белое, словно работник мельника, он скользил по желобу в сумерках, ориентируясь по освещенному окошку Бабетты. Но удержаться он не сумел и чуть было не упал вниз головой в воду, да отделался тем, что замочил рубашку и штаны. Вымокший и перепачканный, он приблизился к окну Бабетты, вскарабкался на старую липу и давай кричать по-совиному — другой птице он подражать не умел. Бабетта услышала крик и посмотрела на двор через тоненькие занавески, но, увидев человека в белом и догадавшись, кто это, испугалась да и рассердилась в придачу. Она поспешно потушила свечку и, убедившись, что все окна заперты, предоставила англичанину выть и реветь сколько угодно.

Вот ужас, если Руди находился бы сейчас на мельнице! Но Руди не было там; хуже — он был как раз внизу, на дворе! Последовал громкий разговор, прозвучали гневные слова... Пожалуй, дело дойдет до драки, а может, и до убийства!

Бабетта в страхе открыла окно, окликнула Руди и попросила его уйти — не позволять же ему остаться!

— Не хочешь, чтобы я остался! — воскликнул он. — Значит, вы сговорились! Ты поджидаешь дружка получше, чем я! И не стыдно тебе, Бабетта?

— Противный! — выкрикнула Бабетта. — Ненавижу тебя! — И она расплакалась. — Уходи! Уходи сейчас же!

— Не заслужил я такого! — сказал он и ушел; щеки его пылали, сердце жгло как огнем.

Бабетта бросилась на кровать, заливаясь слезами.

— Я так люблю тебя, Руди! А ты думаешь обо мне плохо!

Она рассердилась, ужасно рассердилась на него; но и хорошо, иначе она бы совсем расстроилась. Теперь же она заснула здоровым сном юности.

XII. Злые силы

Руди покинул Бе и бросился в горы, домой, в этот свежий, холодный воздух, в царство снегов, где господствовала Ледяная дева. Далеко внизу виднелись лиственные деревья; они казались отсюда картофельной ботвой; ели и кустарники становились все мельче, прямо в снегу росли рододендроны, и снежный покров местами напоминал разложенный для беления холст. Руди попалась синяя горечавка; он смял ее ружейным прикладом.

В вышине показались две серны. У Руди заблестели глаза, мысли приняли другое направление. Но он был слишком далеко, чтобы попасть наверняка. Руди поднялся выше, где между каменными глыбами пробивалась одна лишь жесткая трава. Серны спокойно расхаживали по снежной равнине. Руди прибавил шагу, но туман вокруг него все сгущался, и внезапно юноша очутился перед отвесной скалой; начался проливной дождь.

Руди чувствовал жгучую жажду, голова его горела, а во всем теле ощущался озноб. Он схватился за свою охотничью фляжку, но она была пуста; он и забыл наполнить ее, когда бросился в горы. Никогда еще он не хворал, а теперь чувствовал что-то похожее на болезнь — им овладела усталость, хотелось упасть и забыться сном, но вокруг лил дождь, и Руди попытался взять себя в руки. Все вокруг странно прыгало перед его глазами, и вдруг он увидел низенькую, только что сложенную хижину, которой не замечал здесь прежде. Хижина лепилась к скале; в дверях стояла молодая девушка, похожая, как ему показалось, на Аннетту, дочь школьного учителя, которую он раз поцеловал на танцах. Но это была не Аннетта; и все-таки он видел девушку прежде, может, в Гриндельвальде в тот вечер, когда возвращался домой с состязания стрелков в Интерлакене.

— Как ты попала сюда? — спросил он.

— Я тут живу! — ответила она. — Пасу свое стадо!

— Где же пасется твое стадо? Здесь только снег да скалы!

— Какой умный! — рассмеялась она. — Тут позади, немного ниже, есть чудесное пастбище! Там и пасутся мои козы! Я стерегу их строго! Ни одна не пропадет; что мое — моим и останется!

— Храбрая же ты! — сказал Руди.

— Ты тоже! — ответила она.

— Если у тебя есть молоко, дай мне! Меня жажда замучила!

— У меня найдется кое-что получше молока! — сказала она. — Сам увидишь! Вчера тут были путешественники со своими проводниками; они забыли полбутылки вина. Ты никогда не пробовал такого. Они за ней не вернутся, сама я не пью, так выпей ты!

И она принесла вино, налила его в деревянную чашку и подала Руди.

— Славное вино! — молвил он. — Такого горячего, жгучего мне не доводилось пробовать!

И глаза его заблестели, он ожил, огонь пробежал по его жилам, все печали позабылись. Он снова ощутил в себе бодрость, кипение силы.

— Да ведь это и правда Аннетта, дочка школьного учителя! — произнес он. — Поцелуй меня!

— А ты дай мне за это красивое колечко, что у тебя на пальце!

— Мое обручальное кольцо?

— Вот именно! — сказала девушка, налила в чашку еще вина и поднесла ее к губам юноши, он выпил. В крови заиграла радость жизни; казалось, весь мир — в его власти, так стоит ли горевать! Все манит к счастью и наслаждению! Река жизни — это река радости; броситься в нее, отдаться ее течению — вот блаженство! Он взглянул на юную девушку: это была Аннетта и все же не она, но никак и не призрачная троллиха, какой она показалась ему при встрече близ Гриндельвальда. Здешняя девушка была свежа, как только что выпавший снежок, пышна, будто роза, проворна, точно детеныш серны. И все же она была создана из ребра Адама, была человеком, подобно Руди. И он обвил ее руками, заглянул в ее удивительные ясные глаза всего на одно мгновение — да, объясните это, найдите для этого подходящее слово! — исполнилась ли его душа силы духа или почувствовала прикосновение смерти; взлетел ли он ввысь или низвергнулся в глубокую, смертельную ледяную бездну? Он видел перед собой стены из льда, точно из зеленовато-голубого стекла; бесчисленные ущелья зияли вокруг него; словно колокольчики, журчали и звенели струи воды, жемчужно-ясные, сияющие бело-голубым пламенем... Ледяная дева поцеловала Руди, и холод сковал его члены; он вскрикнул от боли, рванулся, зашатался и упал; в глазах у него померкло, но вскоре он открыл их опять. Злые силы снова сыграли с ним шутку.

Девушка исчезла, укромная хижина тоже, с голой скалы бежала вода, кругом — лишь снег. Руди дрожал от холода; он промок до костей, кольцо пропало — его обручальное кольцо, подаренное ему Бабеттой! Ружье валялось в снегу возле него; он подобрал его, хотел выстрелить — оно дало осечку. Темные тучи залегли в ущелье, словно плотные снежные сугробы; там сидело Головокружение и стерегло обессилевшую жертву, а внизу, в глубине, слышался гул, точно рушилась скала, давя и увлекая за собой в пропасть все, что попадалось ей на пути.

А на мельнице все плакала Бабетта; Руди не показывался уже целых шесть дней! Но виноват-то был он, и ему следует просить прощения, ведь она любила его всем сердцем!

XIII. В доме мельника

— Вечно неприятности с этими людьми! — сказала комнатная кошка кухонной. — У Бабетты с Руди опять все врозь пошло! Она плачет, а он и думать про нее забыл!

— Терпеть этого не могу! — заявила кухонная кошка.

— И я тоже! — подхватила комнатная. — Горевать уж не стану! Бабетта может стать невестой другого — того, с рыжими бакенбардами! Впрочем, он не бывал здесь с тех пор, как собирался влезть на крышу.

Злые силы играют и вовне, и внутри нас. Руди испытал это на себе и теперь задумался: что же случилось с ним, что творилось в его душе там, в горах? Было ли это наваждение или горячечный бред? Но ведь он никогда прежде не знал ни лихорадки, ни других болезней. Осуждая Бабетту, он заглянул в глубь собственной души. И ему вспомнилась дикая ярость, жгучий фен, который вырвался из души наружу. Мог ли он открыть Бабетте каждую свою мысль, которая в миг искушения могла стать делом? Он потерял ее кольцо, но благодаря этой потере Бабетта вновь обрела Руди. А она, могла бы она открыться ему? Сердце его разрывалось, когда он думал о ней; в нем просыпалось столько воспоминаний! Он видел ее перед собой, как живую — смеющуюся, по-детски шаловливую! Ласковые слова, которые она говорила ему от полноты сердца, прокрались в его душу солнечными бликами, и вскоре образ Бабетты засверкал солнечным светом.

Она наверняка могла открыть ему душу — и должна сделать это.

И вот он пришел на мельницу. Приступили к исповеди: начали поцелуем, а закончили тем, что виноватым был признан Руди. Его ужасная ошибка состояла в том, что он позволил себе усомниться в верности Бабетты, — как отвратительно! Такое недоверие, такая вспыльчивость могли погубить их обоих. Конечно! И потому Бабетта прочитала ему маленькое нравоучение; это доставило ей удовольствие и очень шло ей. Но в одном Руди оказался прав: родственник крестной матери — просто болтун! Бабетта даже хотела сжечь книгу, которую он подарил ей, чтобы ничто больше не напоминало ей о нем.

— Теперь все уладилось! — сказала комнатная кошка. — Руди опять здесь, они с Бабетой понимают друг друга и говорят, что это величайшее счастье!

— А я, — заявила кухонная кошка, — слышала сегодня ночью от крыс, что величайшее счастье — это пожирать сальные свечки и иметь полным-полно прогорклого сала! Кому же верить — крысам или влюбленным?

— Никому! — изрекла комнатная кошка. — Это вернее всего!

Но величайшее счастье для Руди и Бабетты было еще впереди; их ожидал прекраснейший день в их жизни — день свадьбы.

Свадьбу собирались справлять не в церквушке Бе и не в доме мельника. Крестная пожелала, чтобы свадьбу сыграли у нее, а венчание должно было проходить в чудесной маленькой церкви в Монтре. И мельник решил уважить просьбу крестной матери; он один знал, что та собиралась подарить молодым, и посчитал, что этот свадебный подарок стоил маленькой уступки. День был назначен. Накануне вечером мельник, жених и невеста должны были выехать в Вильнев, а с утренним пароходом заблаговременно прибыть в Монтре, чтобы дочери крестной матери успели одеть невесту к венцу.

— Может, хоть на второй день они попируют здесь, в доме! — сказала комнатная кошка. — Иначе я не дам и одного «мяу» за всю эту историю!

— Обязательно будет пир! — ответила кухонная кошка. — Зарезали столько уток и голубей, а на стене висит целая косуля. У меня даже зубы зачесались при виде такого угощения! Завтра они уедут!

Да, завтра! Сегодня же вечером Руди и Бабетта последний раз находились на мельнице как жених и невеста.

В небе пылало альпийское зарево, звонили вечерние колокола, и дети солнца пели: «Да будет все к лучшему!»

XIV. Ночные видения

Солнце зашло, облака опустились в долину Роны, лежащую среди высоких гор; ветер дул с юга, из Африки. Он носился над вершинами Альп, этот порывистый фен, и разрывал облака в клочья; когда же ветер долетал в долину, он ненадолго утихал. Разорванные облака, будто фантомы, висели над поросшими лесом горами, над стремительной Роной; в их причудливых формах угадывались то первобытное морское чудовище, то парящий в небе орел, то прыгающие по болоту лягушки. Облака эти спускались вниз, к ревущему потоку, будто плывя по нему, но все-таки плыли по воздуху. А поток нес в своих водах вырванную с корнем елку; перед ней кружился водоворот — это водили хороводы Головокружения, танцуя в бурлящем потоке. Луна освещала снежные вершины гор, темные леса, белые причудливые облака, видения ночи, духов природы; жители гор видят их за окном, они толпами плывут впереди Ледяной девы. А она вышла из своего хрустального дворца, села на это утлое суденышко — вырванную елку, — и талые воды глетчера понесли ее прямо на середину озера.

— Собираются гости на свадьбу! — шумело и пело в воздухе и на воде. Видения и на дворе, и в доме. Снится Бабетте удивительный сон.

Ей привиделось, будто она уже много лет замужем за Руди. Отправился он поохотиться на серн, а она осталась дома, и сидел у нее в гостях молодой англичанин с золотистыми бакенбардами. Он смотрел на нее пылким взглядом, слова его имели над ней колдовскую власть; он протянул ей руку, и она последовала за ним. Они оба ушли из дома, спускаясь все ниже и ниже... На сердце у Бабетты было тяжело и с каждой минутой становилось все тяжелее — грех это был против Руди, грех против Бога! Внезапно она оказалась одна, всеми покинутая; платье ее было изорвано терновником, волосы покрыла седина. Горестно взглянула она наверх и на краю скалы увидела Руди... Она простерла к нему руки, не смея окликнуть его или молить о прощении; да это и не помогло бы, ибо скоро она заметила, что был это вовсе не Руди, а лишь его охотничья куртка и шляпа, повешенные на альпеншток, — чучело, поставленное охотником, чтобы обмануть серн. Охваченная бесконечной скорбью, Бабетта взмолилась: «О, лучше бы мне умереть в день свадьбы, счастливейший день моей жизни! Господи Боже, это было бы для меня милостью, счастьем всей жизни! Так было бы лучше и для меня, и для Руди! Никто не знает своего будущего!» И в порыве отчаяния она бросилась в пропасть. Оборвалась струна, раздался скорбный звук!..

Бабетта проснулась; сон кончился и забылся, но Бабетта помнила, что ей снилось что-то страшное, снился молодой англичанин, которого она не видела вот уже несколько месяцев и о котором даже не вспоминала. Неужели он все еще в Монтрё? Пожалуй, она увидит его на своей свадьбе. Тень улыбки мелькнула на изящных губках, брови нахмурились, но скоро глаза вновь повеселели — солнышко светило так ярко, и завтра ее с Руди свадьба!

Сойдя вниз, Бабетта уже нашла там Руди; вскоре все отправились в Вильнёв. Жених и невеста были так счастливы, а мельник просто сиял весь, пребывая в прекраснейшем расположении духа, — он был добрый отец, честная душа!

— Теперь мы хозяева в доме! — сказала комнатная кошка.

XV. Конец

Трое счастливцев прибыли в Вильнёв еще до наступления вечера. Отобедав, мельник уселся в кресло со своей трубкой и задремал. Новобрачные вышли под руку из города и направились по проезжей дороге, окруженной поросшими кустарником скалами, прогуляться по берегу глубокого сине-зеленого озера. В чистой воде отражались серые стены и тяжелые башни мрачного Шильонского замка. Маленький островок с тремя акациями лежал совсем близко и казался букетом на воде.

— Там должно быть чудесно! — сказала Бабетта. Ей снова страшно захотелось туда, и желание это могло быть тотчас исполнено. У берега качалась лодка, ее легко можно отвязать. Просить позволения было не у кого, и жених с невестой, не долго думая, сели в лодку, ведь Руди умел грести.

Весла, точно рыбьи плавники, захватывали послушную воду; она была легко поддающейся и в то же время сопротивлялась — чего только она не носит на хребте своих волн, чего только не поглощает ее пасть! Она мягко улыбается, на вид — сама нежность, и все же внушает людям страх своей сокрушающей силой. За кормой пенилась вода; через несколько минут молодые люди пристали к островку и вышли на берег. Там можно было даже устроить танцы, но только для одной пары.

Руди сделал с Бабеттой два-три тура; затем они сели на скамеечку в тени развесистых акаций и взялись за руки, не сводя друг с друга глаз. А вокруг них горел закат; еловые леса в горах приняли розовато-сиреневый оттенок цветущего вереска; там же, где деревья отсутствовали, голые камни скал горели огнем. Облака в небе окрасились в алый цвет, озеро походило на свежий розовый лепесток. Но вот на снежные вершины Савойских гор стали ложиться темно-синие тени; только самые верхние зубцы еще горели, словно раскаленная лава, напоминая о времени образования самих гор, когда эти раскаленные массы поднялись из недр земли и еще не успели остыть. Руди и Бабетте казалось, что они никогда не видели подобного альпийского зарева. Покрытая снегами вершина Дандю-Миди сияла, будто полная луна, встающая на горизонте.

— Какое великолепие! Какое счастье! — воскликнули оба.

— Большего счастья земля не может мне дать! — сказал Руди. — Такой вечер, как сегодня, стоит целой жизни! Как часто я ощущал такой же прилив счастья, как теперь, и думал: даже если все сейчас кончится, сколько же счастья я испытал в жизни! В этом благословенном мире! Проходил день, наступал новый и казался мне еще лучше прежнего! Господь бесконечно благ, Бабетта!

— Я так счастлива! — сказала она.

— Большего счастья земля мне не может дать! — воскликнул Руди.

С Савойских гор, Швейцарских гор, донесся колокольный звон; на западе высились в золотом сиянии темно-синие Юрские горы.

— Да устроит Господь твою жизнь еще лучше и прекраснее! — произнесла Бабетта.

— Устроит! — сказал Руди. — И это будет завтра! Завтра ты станешь моей! Моей милой, прелестной женой!

— Лодка! — воскликнула вдруг Бабетта.

Лодка, на которой они должны были вернуться обратно, отвязалась и отплыла от острова.

— Я догоню ее! — сказал Руди, сбросил куртку и сапоги, кинулся в воду и быстро поплыл к лодке.

Прозрачная сине-зеленая вода, вытекавшая из горного глетчера, была холодна, как лед, и глубока. Руди посмотрел в глубину, бросил туда всего один взгляд и увидел, как там словно кружится, поблескивает, переливается золотое кольцо — то самое, которое он потерял! Кольцо стало расти, расширилось в сверкающий круг, а в середине его блестел глетчер. Вокруг зияли бездонные пропасти, журчала вода, звеня, как колокольчики, и сияя голубоватым пламенем. Все, что нам пришлось долго описывать словами, Руди увидел в мгновение ока. Молодые охотники, девушки, мужчины и женщины, некогда провалившиеся в ущелья ледников, стояли перед ним, как живые, широко раскрыв глаза и улыбаясь, а из глубины, из погребенных под лавинами городов, доносился колокольный звон; прихожане преклоняли колени под сводами церкви, льдины образовывали трубы органа, горные потоки пели... На чистом, прозрачном дне восседала Ледяная дева; она поднялась к Руди, поцеловала его ноги, и по телу его пробежали смертельный холод, электрический ток... Лед и пламя! При мимолетном прикосновении их ведь не отличишь друг от друга.

— Мой! Мой! — зазвучало вокруг Руди и в нем самом. — Я целовала тебя, еще маленького! Целовала тебя в уста! А теперь целую твои стопы — ты весь мой!

И Руди исчез в прозрачной синей воде.

Все замерло; церковные колокола умолкли, их звуки исчезли с последним отблеском алеющих облаков.

— Мой! — звучало в глубине. — Мой! — звучало и в вышине, в бесконечности.

Как дивно вознестись от любви к любви, от земли — к небу!

Оборвалась струна, раздался скорбный звук; ледяной поцелуй смерти подчинил себе бренное тело; пролог кончился, чтобы драма жизни могла начаться, диссонанс разрешился гармонией.

И ты назовешь эту историю печальной?

Бедняжка Бабетта! Для нее настал ужасный час! Лодку относило все дальше и дальше. Никто на берегу не знал, что молодые отправились на островок. Смеркалось, низко повисли тучи, стало темно. Несчастная, испуганная, Бабетта осталась одна. Над ее головой сгустились тучи; вспышки молнии раздавались над Юрскими горами, над Савойей. Со всех сторон блистали они, и удары грома так и раскатывались в небе на нескольку минут. Молнии сверкали, как солнечные лучи, временами становилось светло, как днем, и можно было различить отдельную виноградную лозу, но затем все опять погружалось во мрак. Молнии вспыхивали в небе петлями, клубками, зигзагами, ударяли прямо в озеро, сверкали повсюду; раскаты грома нарастали из-за гулкого эха. Люди вытаскивали лодки на берег; все живое спешило куда-нибудь укрыться!.. И вот хлынул ливень.

— Где же Руди и Бабетта в такую непогоду? — проговорил мельник.

Бабетта сидела, сжав руки, уронив голову на колени, онемев от горя, обессилев от жалобных криков.

— Там, на дне! — сказала она самой себе. — Он там, глубоко под водой, как подо льдом!

Ей вспомнились рассказы Руди о смерти его матери, о том, как его спасли, вытащив безжизненным из ледяного ущелья. Он снова во власти Ледяной девы!

Сверкнула ослепительная молния, будто солнце озарило белый снег. Бабетта вскочила; озеро на мгновение поднялось, словно сияющий глетчер; на нем стояла Ледяная дева, величественная, окруженная голубоватым сиянием, а у ног ее лежало тело Руди.

— Мой! — произнесла она, и все вокруг опять потонуло в кромешной тьме, в льющейся с неба воде.

— Как жестоко! — стенала Бабетта. — Отчего же он умер, если настал наш счастливейший в жизни день? Господи! Просвети мой ум! Просвети мое сердце! Не уразуметь мне твоих путей, не постичь твоего всемогущества и мудрости!

И Господь просветил ее сердце. Как луч Божественного милосердия, мелькнуло в голове воспоминание — ее последний сон, как живой, встал перед ее глазами; она припомнила каждое слово, сказанное ею: желание «лучшего» для себя и Руди.

— Горе мне! Неужели плевелы греха проросли в моем сердце? Неужели мой сон предвещал будущее и струна нашей жизни должна была порваться ради моего спасения? О я, несчастная!

Так просидела она, скорбя, всю эту ненастную ночь. Ей казалось, что в глубокой тишине звучат еще последние слова Руди: «Большего счастья земля не может мне дать!» Они были сказаны от полноты радости, теперь же они повторялись от избытка скорби.

* * *

Прошло несколько лет. На озере и на берегах — благодать; виноградная лоза украсилась сочными гроздьями; пароходы с развевающимися флагами проплывают мимо; прогулочные лодки с поднятыми парусами летят, точно белые бабочки, по зеркальной поверхности воды. Открыта железная дорога через Шильон; она ведет далеко в глубь долины Роны. На каждой станции выходят путешественники-иностранцы и, доставая свои путеводители в красных переплетах, справляются о местных достопримечательностях. Посещают они и Шильон, смотрят из замка на озеро, на крохотный островок с тремя акациями и читают в путеводителе о женихе и невесте, которые однажды вечером 1856 года отправились туда на лодке, о смерти жениха и о том, что «лишь на следующее утро с берега услышали крики отчаявшейся невесты».

Но путеводитель ничего не сообщает о тихой жизни Бабетты у своего отца — не на мельнице, там живут теперь другие, а в чудесном домике близ вокзала. Вечерами она сидит у окна и смотрит через верхушки каштановых деревьев на снежные горы, по которым когда-то карабкался Руди; смотрит в час заката на альпийское зарево — дети солнца поют в вышине о страннике, с которого вихрь сорвал плащ: оболочку унес он, но не самого человека.

Розовый отблеск зари горит на снежных вершинах; отблеск зари есть и в каждом сердце, которое верит: «Бог устраивает все к лучшему для нас!» Но не всегда нам бывает это открыто, как открылось Бабетте во сне.

Примечания

«Ледяная дева» (Iisjomfruen) — впервые опубликована в 1862 г. во втором выпуске второго цикла «Новых сказок и историй» вместе со сказками «Мотылек», «Психея» и «Розовый куст». «История «Ледяная дева» была написана в Швейцарии после того, как, неоднократно посетив эту страну, на этот раз, возвращаясь на родину из Италии, я провел в ней более продолжительное время». (См. Bemaerkninger til «Eventyr og historier», s. 404.)

...сочинил свою поэму о Шильонском узнике... — Имеется в виду романтическая поэма Д.Н.Г. Байрона «Шильонский узник» (1816), посвященная участнику борьбы горожан Женевы против герцога Савойского, Франсуа Бонивару (1493—1570), находившемуся в заточении в подземельях Шильона с 1530 по 1536 г.

...вынашивая замысел «Элоизы». — Имеется в виду эпистолярный роман Ж.Ж. Руссо «Юлия, или Новая Элоиза» (1761.)