Примерно в одной миле от Богенсе, в поле неподалеку от Эльведгора, и ныне можно найти замечательный по величине куст боярышника, который виден даже с ютландского берега. По преданию, в стародавние времена кустов было два, и сказывают, будто Фредрик II посетил здешние места, чтобы обозреть эти диковины. Кусты же в честь его посещения были подстрижены в виде двух корон.
Совсем еще юными побегами боярышники эти росли в садике позади бедной крестьянской хижины. В ту пору Эльведгор был женским монастырем, окруженным со всех сторон рвами, большая часть которых сохранилась и поныне.
Стоял погожий августовский вечер, комары отплясывали в воздухе кадриль, а лягушки, эти мокрые болотные музыканты, сидели в глубокой «оркестровой» яме и весело квакали хором. Благочестивые монахини уже отслужили вечерню и разошлись по своим кельям. Окруженное со всех сторон лесом, покоилось близ монастыря маленькое озерцо. До того тихое и прозрачное! И лишь порой плеснет рыба хвостом и рябью подернется спокойная водная гладь. При свете же месяца, в полнолуние, можно было видеть, как в зарослях ольхи девушки-эльфы, словно легкие туманные дымки, кружатся в веселой пляске, а король эльфов красуется в серебряной короне, отливающей голубизной при свете месяца. Глубоко же, глубоко внизу в болоте блуждающие огоньки играют в пятнашки вокруг невысокого кургана, где с незапамятных времен обитает ночной дух, на которого наложил заклятье благочестивый монах. Да, верно, не силен был монах в своем искусстве, так как в полночь заклятый, обернувшись черным как смоль вороном, вылетел из кургана и кружил над ним, пугая своим хриплым карканьем окрестных жителей.
В монастыре погасли уже все огни, но в оконцах убогой глинобитной хижины, возле которой росли кусты боярышника, еще теплился огонек. Там, среди одних лишь голых стен, лежал на смертном одре старый крестьянин, а его сын Йоханнес сидел у ложа умирающего, крепко прижимаясь губами к холодной от испарины руке отца. В углу зловеще стрекотал сверчок, лампа уже почти догорела; старик еще раз, широко открыв глаза, глянул остановившимся взором на сына, судорожно сжал его руку и умер.
Йоханнес громко зарыдал, почувствовав, что остался теперь один-одинешенек в целом свете. Хоть и были у него среди соседей сверстники да дружки, а родной души ни одной не осталось, не осталось никого, кто разделил бы его горе.
Наступило утро, свет озарил хижину. Йоханнес спал возле смертного ложа отца; рука его все еще сжимала холодную руку усопшего, и чудные пестрые картины одна за другой рисовались ему во сне. В них отец являлся ему бодрым и полным сил, вокруг все было светло и радостно, и прекрасная бледная дева, одетая в погребальный саван, надевала ему, Йоханнесу, на голову венец; старик же отец соединял их руки... Тут Йоханнес пробудился и ощутил в своей руке лишь мертвую холодную руку отца, увидал обращенный на него незрячий взор потухших глаз покойника.
В пятницу утром усопшего провожали к месту последнего упокоения; Йоханнес медленно шел следом за черным гробом, укрывшим его милого отца. Когда монах прочитал молитву по-латыни и бросил на гроб горсть земли, Йоханнесу показалось, что сердце его вот-вот разорвется от горя. Но когда мальчики-певчие запели и замахали кадилами, а голубоватые дымки курений поплыли среди живых зеленых изгородей, он залился слезами. Нежные детские голоса показались ему ангельским пением, которое встретило на небесах его отца. Он поглядел на небо, глянул вокруг — все по-летнему пышно цвело. И тут вдруг он понял, что смерть вовсе не означает уничтожения; на высоких каштанах так чудесно пели птицы, а под голубым небесным сводом проплывали в чужедальние страны легкие облачка. И его с неодолимой силой охватила охота странствовать по белу свету. Вереница провожающих потянулась назад к дому скорби, где их ожидало богатое угощение. На поминках все хвалили покойника и чудесное домашнее пиво. И чем больше пили гости за помин души усопшего, тем сильнее била в них ключом жизнь. Какой-то монах, точно сошедший с картины Хогарта, взял на себя веселую роль придворного шута: он пил и отпускал глупые солдатские остроты. Йоханнес же втихомолку удалился от этого развеселого общества, он вытесал из дерева и сколотил большой крест; его он отнес на кладбище и поставил на отцовской могиле, которую деревенские девушки уже посыпали песком и убрали цветами.
На другой день ранним утром сложил он все свое нехитрое имущество в узелок, спрятал в поясе отцовское наследство — пятьдесят риксдалеров — и, снарядившись таким образом и положив в карман кошелек с несколькими серебряными скиллингами, покинул отчий дом и пустился странствовать куда глаза глядят. Путь его лежал через кладбище, где он напоследок простился с могилой отца, — на деревянном кресте сидел жаворонок и пел, но, едва Йоханнес приблизился, птичка вспорхнула и полетела прочь между кустами благоухающей бузины.
Стояло дивное утро; ржаное поле, еще не высохшее от росы, сверкало словно золотое в лучах утреннего солнца; туман медленно поднимался с лугов, а цветы кивали головками под свежим утренним ветерком и словно бы говорили: «Добро пожаловать, Йоханнес, на лоно вольной природы». С вершины холма он в последний раз глянул на хорошо ему знакомую старинную церковь родного селения, в которой его крестили ребенком и где каждое воскресенье вместе со стариком отцом он молился Христу и всем святым. И тут высоко-высоко, в одном из проемов колокольни, он увидел церковного домового в красном колпачке; домовой стоял, заслонившись ладонью от слепящего солнечного света. Йоханнес кивнул ему на прощание: мол, «будь здоров!», а крошка домовой высоко взмахнул своим красным колпачком, прижал руку к сердцу и, желая выказать свое расположение, послал ему бесчисленное множество воздушных поцелуев: счастливого, мол, тебе пути.
В воображении Йоханнеса вставали яркие, пестрые картины того необъятного и прекрасного мира, который ему впервые предстояло по-настоящему увидеть. И, погруженный в грезы, он все больше и больше отдалялся от дома своего детства. Скоро он попал в новые для него места, где стали встречаться незнакомые приветливые лица. Первую ночь он провел в поле, в стогу сена, и спал там ничуть не хуже, чем персидский шах в своей роскошной опочивальне. Ковром Йоханнесу в его «спальне» служил зеленый лужок, кусты бузины да дикие заросли шиповника — вазами с цветами, а вместо умывальника была у него целая речка со свежей водой. Месяц, словно огромный круглый ночник, висел высоко-высоко на небосводе и светил вечным ровным пламенем. Не боясь, что свеча там, в ночнике, выгорит либо опрокинется и подожжет голубой полог неба и легкие занавески-облачка, Йоханнес заснул и спал до тех пор, пока хор крылатых музыкантов не разбудил его утром.
В ближнем селении зазвонили колокола — было воскресенье: люди шли в церковь, и все до единого приветствовали странника с его открытым и честным лицом. Вскоре зазвучали молитвы и песнопения, на алтаре зажглись свечи. Йоханнес один остался на безлюдном кладбище. При виде осевших могил, поросших высокой сорной травой, он вспомнил о могиле отца: без него она, верно, вскоре тоже осядет, раз некому за ней смотреть и ухаживать. Молча уселся он на землю и стал вырывать траву с одной из могил; потом поднял черные упавшие кресты и снова положил на место венки, сорванные со свежих могил ветром. А про себя подумал: авось найдутся добрые руки и позаботятся за него о могиле отца.
У ворот кладбища, опершись на клюку, стоял старик нищий с кроткими величавыми чертами; с ним поделился Йоханнес последними серебряными монетками из своего кошелька и, оставив себе самую малую толику денег, веселый и довольный, зашагал дальше по белу свету.
На берегу моря Йоханнес нашел шкипера, готового вот-вот отплыть; за несколько серебряных скиллингов шкипер согласился взять Йоханнеса на корабль. Вскоре свежий морской ветер надул белые паруса; прекрасная датская земля с ее лесами и пригорками осталась позади; белые от пены волны накатывали на форштевень корабля, и тот легко, будто птица, летел по морю в чужедальние края. К вечеру предстали перед Йоханнесом совсем новые картины природы. Море разом успокоилось, стало гладким, словно зеркало; но где-то вдали, словно предвестник надвигающейся бури, уже шумел ветер. Тяжелые черные тучи громоздились на небосклоне, а белые чайки, хрипло крича, понеслись к видневшемуся вдалеке берегу. Корабль еще не достиг суши, как налетела буря; Йоханнес стоял у мачты и точно околдованный глядел на мятежную стихию. Солнце, большое и круглое, как раз садилось в море, а зеленые с красными бликами волны играли, ударяясь о берег. Над морем перекинулась чудная радуга, а под нею застыла большая грозовая туча, но вовсе не черная и устрашающая, а окрашенная мягким розовым отсветом заходящего солнца. И среди розового сверкали голубовато-белые вспышки молний. С неописуемым чувством ступил Йоханнес на берег; он был теперь за морем, далеко от родного дома. Но вскоре незнакомое зрелище, представившееся его глазам, прогнало мимолетную тоску юноши; буря, казалось, унеслась прочь за море, а вечер стал так хорош и прохладен, что Йоханнес решил не мешкая продолжить путь. Но через несколько часов непогода вновь настигла нашего милого странника, и ему пришлось прибавить шагу, чтобы скорее укрыться от дождя. Вокруг все сгущалась и сгущалась тьма; наконец, он увидел церковь, одиноко стоящую на поросшем лесом холме; он устремился прямо туда и увидал, что дверь в притворе не заперта. Однако же, переступив через порог, ощутил смущение в душе, ибо очутился наедине с покойником: на скамье покоился пожилой человек — руки его были скрещены на груди, а лицо закрыто платком.
«Я не нарушу покоя мертвого, — подумал Йоханнес, — а лишь воспользуюсь приютом церкви, покуда не пройдет гроза». Тихонько уселся он в уголке и уже было задремал, но тут дождь прекратился, буря утихла, и он услыхал какой-то подозрительный шорох за дверью, и сразу в притвор вошли два рослых человека. Приблизившись к покойнику, они с грубым хохотом схватили его и хотели стянуть с лавки.
— Ради Христа, скажите, кто вы такие?! — воскликнул Йоханнес, поднимаясь им навстречу. — Зачем хотите нарушить покой умершего?
Вошедшие оцепенели от неожиданности, но немного погодя один из них с отвратительным хохотом ответил:
— Это месть, приятель, месть! Покойничек задолжал нам пятьдесят риксдалеров. Он занял их несколько дней тому назад для какой-то выгодной сделки. Тогда он был жив-здоров, а вчера вдруг вздумал спасать оборванного нищего мальчонку, который свалился в реку; полез он за мальчишкой, да и замешкался под водой. Ну и плакали наши денежки! И вот, хотя он и надул нас, все его хвалят и называют Божьим человеком. Ну а коли мы поцарапаем его маленько, дело примет иной оборот: станут тут качать головой да перешептываться про Сатану и его воинство. Понял теперь?!
— Ну а если я завтра возьму да и расскажу обо всем, в чем вы мне так искренне признались. Что тогда?
— Что тогда? — переспросил его злодей. — Коли б мы этого боялись, мы б тебе, не сходя с места, так сжали глотку, что ты бы выпучил глаза, как вареный рак! Но мы ничуть не боимся; пользы тебе от этого никакой, а беду на себя накличешь как пить дать!
Так он сказал и снова схватил покойника, чтобы надругаться над ним; однако же Йоханнес смело заслонил его собой и, пустив в ход все свое красноречие, всячески пытался помешать злодейским замыслам. Да все зря.
— Я странствую по белу свету, — молвил он под конец. — Нет у меня ни батюшки, ни матушки, и все мое богатство — пятьдесят риксдалеров. Вы сказали, что ровно столько должен вам и усопший. Коли вы во имя Бога и всех святых поклянетесь, что не нарушите его покоя, я охотно отдам вам все то немногое, чем я владею!
— Вы хотите заплатить его долг? — вытаращив глаза, спросил один из злодеев.
— Да, — ответил Йоханнес, — если удостоверюсь в том, что вы оставите его бедное тело в покое и не будете порочить его доброе имя. Вот деньги, можете их получить, но сперва положите руки на холодное чело усопшего и поклянитесь!
Злодеи послушались и, весьма довольные, ушли с деньгами восвояси. Йоханнес же сперва снова уложил покойника на скамью, скрестил его холодные руки на груди, а уж потом простился с ним и взялся за посох.
«Зато теперь у меня меньше забот! — подумал он — Ни один разбойник не убьет меня ради денег. И за ночлег я уплатил честно. А дальше будь что будет. Господь, наверно, меня не оставит».
Веселый и довольный, покинул он церковь.
Буря миновала, и полная луна, большая и ясная, светила на синем пологе неба. Ночь была так тиха и прохладна, а все кусты и деревья в лесу, где он шел, благоухали так свежо, так упоительно! В густых зарослях весело резвились малютки эльфы, а проходивший мимо Йоханнес, который смотрел на их игры, ничуть им не мешал — ведь он был так добр и невинен. У одних эльфов, ростом в человеческий палец, длинные золотистые волосы были подколоты золотыми гребешками; другие же — всего в дюйм ростом — были, верно, самые младшие детишки. А забавлялись они тем, что словно плавали в больших, похожих на лодочки цветочных лепестках, качавшихся над высокой росистой травой; стоило такой лодочке опрокинуться, как маленький эльф кувырком летел в густую траву, скрывавшую его с головой. То-то смех да шум поднимали тогда остальные малютки! Большие пестрые пауки с золотыми коронами на головах перекидывали для эльфов с куста на куст длинные-предлинные, в несколько локтей, висячие мосты и ткали им воздушные замки: осыпанные мелкими каплями росы, они казались усеянными драгоценными камнями. Сонмы воздушных эльфов прыгали по всем этим мостам от одного замка к другому, пока не настало светлое утро; тут все они исчезли, а ветер смел их чудесные замки да мосты, которые, словно большие обрывки паутины, носились по воздуху и, лишь только солнце поднялось высоко на небе, скрылись. Йоханнес все шел и шел, среди оживших мечтаний, как вдруг его окликнул звучный мужественный голос:
— Эй, дружище! Куда путь держишь?
Йоханнес обернулся и увидел человека в расцвете сил, лет тридцати от роду, в справном платье, с небольшой котомкой за спиной; он опирался на длинную суковатую палку.
— Иду куда глаза глядят, — ответил Йоханнес, — батюшка мой помер, сам я — бедняк, однако же, верно, Бог не оставит меня. Поют же пташки, а у них ни зерна, ни денег нет. Вот и я так же.
— И я тоже иду куда глаза глядят, — молвил незнакомец. — Может, тогда вместе пойдем? Вдвоем в пути веселей, чем в одиночку.
Говорил он складно; Йоханнеса так и потянуло к нему, а вскоре они уже крепко подружились.
Новый знакомый Йоханнеса обладал редкостными знаниями. Немало, видно, постранствовал он по белу свету. Как зачарованный слушал Йоханнес его речи, и перед ним открывался огромный, совсем новый мир, и все, что он прежде знал, рисовалось ему в каком-то новом и более ясном свете. Попутчик так живо описывал ему бескрайние высокие горы, покрытые вечными снегами и льдами; описывал, как глубоко внизу плывут под ногами странников облака; как чист там воздух, каким ярким синим куполом вздымается небосвод, а солнце пурпурно-красное и вместе с тем вовсе не слепит глаза своими лучами. И как прекрасно там, среди гор, где глыбы льда чередуются с цветочными коврами и золотыми полями пшеницы и где с самых высоких вершин открывается вечность; и откуда более низкие горы с их глетчерами и снегами похожи на бурное море, гигантские волны которого вдруг застыли. Рассказывал он Йоханнесу и о недрах гор, где сверкающие рудные жилы петляют, подобно рекам и ручьям, нескончаемыми извивами; и о великих морях с их коралловыми утесами и невиданными чудовищами, и о бесчисленном множестве стран и королевств на этой земле.
Никогда прежде Йоханнес не помышлял, что мир так велик; и чем больше рассказывал ему незнакомец, тем громаднее казался этот мир. Когда же Йоханнес не смог скрыть своего удивления его огромностью, незнакомец, указав ему на небеса и на солнце, сказал, что каждая звезда, которая мерцает по ночам и кажется крошечной точкой, на самом деле — небесное светило и оно много больше, а может статься, много прекраснее, нежели вся эта земля. При одной мысли о великой бесконечности мира у Йоханнеса закружилась голова, но он тут же пришел в себя и сжал руку незнакомца. С улыбкой поблагодарил он его за чудную сказку... Ведь то конечно же была всего-навсего сказка...
Солнце уже стояло высоко в небе, когда они сделали привал под большим деревом; в лесу незнакомец поделился с Йоханнесом своими съестными припасами — хлебом и вином. Такого напитка Йоханнесу еще в жизни отведывать не доводилось. И до чего же вкусным показался ему этот завтрак на вольном воздухе! Вершины деревьев смыкались над головами путников, словно своды зала в рыцарском замке, а высоко-высоко на галерее, затянутой такой зеленой материей, которая никогда не линяет от стирки, пели птицы. Они пели так легко, ну словно величайшие певцы в мире, и ни одна не допустила ни одной фальшивой ноты.
Наши путники уже почти было съели свой завтрак, как вдруг к ним приблизилась дряхлая, согбенная годами старушка; за спиной она несла вязанку хвороста, который собирала в лесу. Одной рукой старушка опиралась на клюку, в другой же держала три больших веника из папоротника и ивовых веток. Кряхтя, она медленно продвигалась вперед, но лишь только приблизилась к Йоханнесу и его товарищу, как внезапно вскрикнула от боли и рухнула на землю. Оба тотчас подскочили, желая помочь ей, — оказалось, что, падая, старушка сломала ногу. Она громко стонала от боли и просила странников отвести ее домой — жила она в хижине неподалеку отсюда. Йоханнес стал было поднимать старушку, но товарищ его велел оставить ее на траве, вытащил из котомки горшочек и заверил, что там — драгоценное снадобье: оно не только тут же исцелит ее, но и поможет старушке стать куда более легкой на ногу, чем прежде. В награду же он потребовал папоротник да ивовые ветки, что она держала в руках. Подивилась старушка, поглядела на него и пробормотала ворчливо беззубым ртом:
— Холодный и белый, теплый и алый... Одному — королевский венец, другому — жизни конец! — и отдала ему папоротник и ивовые лозы.
Едва он помазал ей ногу своим чудо-снадобьем, как старушка вскочила и сказала: никогда, мол, прежде не бывала она так бодра и здорова. И попросила помазать ей и другую ногу, чтоб ей не хромать и легко ступать по земле. Только он исполнил ее просьбу, как обе ее ноги так и заходили, будто барабанные палочки. Поклонилась старушка и скрылась в зеленом лесу.
— На что тебе папоротник да ивовые ветки? — спросил Йоханнес своего спутника, который старательно запрятал их в котомку.
— Пригодятся, когда стану пажом и буду сопровождать свою даму, — ответил тот. — Это чудесная добыча!
К вечеру путники вышли из лесу, и пред ними вдруг раскинулись широкие необжитые просторы.
— Какие темные тучи тянутся нам навстречу! — молвил Йоханнес, — небось к ночи гроза соберется!
— Где ты видишь темные тучи? — прервал его товарищ. — Какое там! Это — горы! Завтра мы, наверное, доберемся до них!
Йоханнес как завороженный глаз не мог отвести от гор, и ему не терпелось продолжить путь, чтобы уже нынче вечером очутиться там. Однако спутник его решил, что лучше им отдохнуть на ближнем постоялом дворе, а на другое утро со свежими силами начать путешествие в горы.
Множество разного пестрого люда собралось в харчевне при постоялом дворе; там на пустых бочках кукольник установил подмостки своего небольшого театра и собирался представить чудесную историю царицы Эсфири. Йоханнес и его товарищ уселись среди прочих зрителей, которые весело переговаривались друг с другом, а иные курили трубки. Толстый мясник, должно быть важнейшая персона в здешнем обществе, расположился перед самой сценой, а возле него сидел его пес — большущий бульдог и тоже таращился на королевское великолепие этого величественного зрелища. Царь Агасфер уже надел царский венец на голову Эсфири; Мардохей на белом коне, которого вели под уздцы слуги, проехал по сцене, а Амана повесили. Но вот и последнее действие, когда иудеям предстояло уничтожить всех своих врагов! Уф! Что тут началось! Ну и побоище! Царь и царица Эсфирь, с золотыми коронами на головах, восседали на великолепном троне посреди площади, а длинные шлейфы их пурпурных мантий держали маленькие иудейские мальчики. Всякий раз, когда очередной полк язычников погибал, Эсфирь кивала головой и так весело подпрыгивала на троне, что любо-дорого смотреть! Но тут вдруг невесть что взбрело в голову большущему бульдогу: когда толстый мясник, заглядевшись на представление, отпустил поводок, пес одним прыжком очутился на сцене, сбил с ног стражей и обхватил зубами тонкий стан царицы Эсфири. И — кник, кнак! — кукла разлетелась на куски, а бедный кукольник ужасно запричитал: ведь его наипервейшая примадонна осталась без головы! Представление на том и окончилось. И все разошлись по домам; тогда товарищ Йоханнеса взял бедняжку царицу Эсфирь в руки и помазал ее своим драгоценным снадобьем. И кукла тут же снова сделалась целой и невредимой. Но всего удивительней было то, что она стала двигаться, сама сделала реверанс, подогнув ножку и помахивая ручкой. Кукольник не мог на нее нарадоваться — ведь теперь она двигалась сама, и ему не надо было дергать за веревочку. Вот только не говорила, а не то была бы ни дать ни взять настоящей дамой!
Скудно отужинав, все постояльцы отправились на покой, но никак не могли уснуть из-за непонятных вздохов и стонов, которые, казалось, доносились из кукольного театра. Тогда кукольник отодвинул занавес в сторону и увидел: все рыцари и дамы, царь и стражи лежали там вперемежку и вздыхали так, что у него сердце защемило. Они таращили на него свои круглые стеклянные глаза и, казалось, молили: пусть их тоже, как и царицу, помажут немного снадобьем, чтобы и они могли сами двигаться. Царица Эсфирь встала даже на колени и протянула свою золотую корону, словно желая сказать: «Вот, возьмите ее, но только помажьте моего супруга и моих придворных!» Кукольник сжалился над нею и посулил незнакомому путнику всю выручку за нынешний вечер и еще денег в придачу, если только он помажет и других кукол. Однако же незнакомец потребовал в награду лишь большой боевой меч, который кукольник носил на поясе, а как получил его, тут же помазал снадобьем знатнейших из деревянных человечков, и они ожили.
На рассвете Йоханнес с товарищем покинули постоялый двор и начали подниматься в горы. Дорога вела все ввысь да ввысь, через густые заросли. А вскоре все кругом стало еще более диким и суровым: высокие скалы грозно нависали над головами; тропинка была так узка, что у Йоханнеса потемнело в глазах, и, если б незнакомец не поддержал его, он рухнул бы в страшную пропасть. Вдруг перед ними открылись широкие просторы, солнце поднялось в небе и осветило своими алыми лучами белые вершины гор. А глубоко внизу лежала долина, затянутая голубоватой дымкой тумана, который рассеивался под лучами утреннего солнца. Йоханнес был весь поглощен созерцанием этой красоты: он смотрел и смотрел и словно бы чувствовал один лишь дух Божий во всей бесконечной вселенной. Вдруг над головой его раздались чудные небесные звуки — они были сродни чувствам, овладевшим его душой. Он глянул ввысь: широко раскинув крылья, в воздухе парил, медленно снижаясь, лебедь, а песнь его все замирала и замирала. И вот, словно влекомый ветром, лебедь опустился на землю, склонив голову к ногам Йоханнеса. Лебедь был мертв. Тут спутник Йоханнеса выхватил из-за пояса большой боевой меч, который получил от кукольника, и двумя сильными ударами отрубил у лебедя его могучие крылья, а потом спрятал их в свою котомку.
Йоханнес не переставал дивиться всему новому, что ему довелось увидеть и услышать! Он прямо слов не находил, но товарищ схватил его за руку и сказал:
— Глянь-ка! Разве не кстати пришелся мой меч? За эти крылья мы получим золото, а за золото — знатное угощение!
Так шли они вперед среди гор.
— До чего тут все величественно и красиво, — молвил Йоханнес. — Какие же прекрасные страны, должно быть, лежат за горами?!
— Там лежит Мир Фантазии! — сказал его спутник. — Думаю, завтра утром мы увидим его сверкающие алмазные горы.
Пройдя еще много миль вперед, они увидели глубоко внизу, в долине между гор, большой город со множеством башен; башни так и сверкали в лучах яркого солнца, а посреди города стоял великолепный мраморный дворец с золотой крышей, где жил сам король. Примерно в одной миле от города находился постоялый двор, а там так и кипела работа — воздвигали триумфальную арку, девушки украшали ее цветами и венками... От хозяина наши странники узнали, что государством этим правит король червей, превосходнейший регент, и что он состоит в близком родстве с Сильвио, бубновым королем, который немало известен по пьесе-сказке Карло Гоцци «Три апельсина».
— Ах! — молвил хозяин харчевни. — Наш всемилостивейший король червей — человек превосходный, воистину человек с золотым сердцем, и потому-то его и рисуют всегда с двумя сердцами на портрете, зато уж дочка его... увы, увы!
И тут добрый старик так горестно заплакал, что больше не мог вымолвить ни слова; когда же он совладал с собой, странники узнали, что королевская дочь прекрасна, как солнце, но вместе с тем она — злая-презлая и жестокая ведьма; немало красивых принцев и отважных рыцарей сложило голову по ее вине. Всякому — будь то принц или последний нищий — дозволено свататься к ней, но если искатель руки принцессы не сможет ответить на три вопроса, вернее, отгадать три загадки, она, будто новая принцесса Турандот, безо всякой жалости и милосердия велит казнить его. Старый король чуть не сошел в могилу с горя. Но ничего тут не поделаешь; он дал своей безбожной дочери нерушимую клятву — не вмешиваться в ее любовные дела. А раз в году учрежден даже всеобщий молебен, когда король вместе с народом на коленях молится о том, чтобы принцесса обратилась на путь истинный и сердце бы ее смягчилось. Все так горюют, что даже старухи в нашем городе, которые не прочь выпить, в знак траура окрашивают водку в черный цвет.
— Неужели принцесса так хороша собой? — спросил незнакомец.
— О да, — ответил хозяин, — Господь даровал ей замечательную красоту! Да что пользы от этого? Осел всегда останется ослом, будь на нем даже золоченая попона! А знатность без добродетели все равно что фонарь без огня. Вот как положат ее в могилу да засыплют землей, так и придет конец ее гордыне. И будет она спать на красных огненных простынях там, где постели и без грелки жарки! Господи, спаси и помилуй нас грешных! Скоро она проедет мимо! Потому-то и пришлось соорудить эту арку: принцесса собирается посмотреть новую мраморную купальню! О боже, хоть бы она там потонула, эта гнусная ведьма! Да куда там! Уж она-то ни за что не потонет! Нет, она-то не потонет!
Йоханнес с товарищем сели между тем к столу в харчевне подкрепиться, но тут внезапно раздались громкие крики «ура!». Они подошли к окну. У дверей стоял хозяин и размахивал своим белым колпаком, а служанки и работники с венками в руках приветствовали принцессу, пока та вместе со свитой проезжала под разукрашенной цветами и зелеными ветками аркой. Впереди выступали два оруженосца, одетых ну точь-в-точь как валеты червей из карточной колоды; фрейлины в красных и синих платьях ехали верхом на вороных конях, и каждая держала в руке прекрасный золотой тюльпан. Сама же принцесса восседала на белом арабском скакуне, а ее небесно-голубая мантия развевалась на ветру. На голове у принцессы была корона, осыпанная сверкающими драгоценными камнями, темные же густые волосы крупными локонами ниспадали ей на грудь, прозрачное платье обрисовывало прелестный стан. Лоб принцессы был высок и благороден, а под тонко очерченными бровями сияли прекрасные черные глаза; их взоры, верно, могли пронзить, будто стрелы, самые твердокаменные сердца. Рот, щеки, шея принцессы... Но вот она уже проехала постоялый двор, однако мимолетом взгляд ее остановился на Йоханнесе; тот застыл на месте, будто окаменел, и неотрывно глядел вслед принцессе. Ему почудилось, словно в ней воплотились те дивные грезы, которые пронеслись перед ним, когда он заснул у смертного ложа отца.
Он поведал товарищу про свой сон: как покойный отец вложил руку красавицы в его руку; как он был счастлив и как живо он помнил этот сон, когда проснулся и ощутил вместо руки красавицы холодную мертвую руку отца.
— Однако, — молвил, покачав головой, его попутчик, — не забудь про дурное предзнаменование, очнись от грез роковой любви, не дожидайся, чтобы тебя коснулась холодная рука смерти! Вспомни, как много прекрасных принцев и доблестных рыцарей уже сложило головы; мне было бы жаль, если бы мой милый товарищ так безвременно погиб ужасной смертью.
Йоханнес кинулся к нему на грудь и залился слезами: не может он забыть свой дивный сон. Особенно с тех пор, как перед ним воочию явилась ожившая греза. Он словно оказался во власти неких таинственных сил: во что бы то ни стало он желал видеть прекрасную принцессу, желал говорить с ней. В целом свете ничто не могло сравниться с ее красотой! Он вел себя так, словно только что начитался «Вертера» или «Зигварта», и ни о чем не мог помышлять, кроме любви и смерти.
Хорошенько вычистив башмаки и платье, умывшись и расчесав на пробор свои белокурые волосы, Йоханнес отправился в город, поднялся в гору к огромному замку, который весь так и сверкал серебром и золотом в солнечных лучах. Громко постучался он в медные ворота, но никто не отворил ему. Он постучался снова, но лишь когда он в третий раз ударил дверным молотком, массивные петли ворот заскрежетали. Сам старый король червей отворил ему ворота; был он в шлафроке и в домашних туфлях, но его достопочтенная, убеленная сединами голова была увенчана золотой короной, а скипетр и державу он сунул под мышку, чтобы удобнее было отпирать ворота большим золотым ключом.
Услыхав, что Йоханнес — новый искатель руки его дочери-принцессы, старый король разразился слезами и выронил наземь скипетр и державу. Воздев руки к небу, король утер слезы полой драгоценного шлафрока и, взяв Йоханнеса за руку, повел его в сад принцессы. Там на каждом дереве висело по три—четыре королевича, которые прежде сватались к принцессе; теперь же их высохшие кости гремели, распугивая певчих птиц. На клумбах вместо цветов также красовались человеческие кости, а кругом, на всех террасах, отвратительно скалились человеческие черепа; в мраморном же бассейне рыбки забавлялись истекающими кровью сердцами убитых женихов.
— Увы, дитя мое! — воскликнул старый король. — Теперь ты видишь, что тебя ожидает! Так пожалей нас и не добивайся, чтоб еще и твоя кровь пала на голову моей дочери и ее несчастного отца! Одумайся, а не то вскоре расстанешься с жизнью во цвете лет!
Йоханнес почтительно поцеловал руку старого короля, но заверил, что решение его непоколебимо.
Тут во дворе замка раздался шум — то вернулась домой принцесса; соскочив с седла, она вскоре пришла в сад. Йоханнес заговорил с ней, а что говорил, и сам не знал — так сладостно улыбалась ему принцесса, протягивая для поцелуя свою белую ручку. Губы его горели, он был страшно возбужден и даже не отведал прохладительных напитков, которые подавали пажи. Он видел только свою прекрасную грезу и услыхал лишь, что она просит его наутро прийти в замок; завтра и ему предстоит выдержать первое испытание в присутствии судей и государственного совета.
Вне себя от радости вернулся он на постоялый двор, бросился товарищу на шею и поведал о своем счастье. Тот лишь покачал головой, но потом улыбнулся довольной улыбкой и, крепко обняв Йоханнеса, молвил:
— Бедный ты, мой милый товарищ! Мне бы в пору сейчас слезы лить о тебе, зная, что скоро навек тебя лишусь. Но я однако же не желаю омрачать последний твой денечек. Давай повеселимся напоследок. Справим вечером твою тризну так, как будто мы пируем у тебя на свадьбе. А наплакаться я и завтра успею.
С быстротой молнии разнеслась между тем по городу молва о том, что объявился новый жених — свататься к принцессе: в театре отменили представление, король повелел объявить траур при дворе, во всех церквах священники молились о здравии нового жениха.
Солнце зашло; оба наших странника сидели в маленькой каморке на постоялом дворе; две свечи в подсвечниках горели перед ними, на столе дымилась большая чаша пунша. Товарищ Йоханнеса был необычайно весел, можно сказать, шаловлив — шутил без конца, помогая коротать время, а сам то и дело подливал Йоханнесу пунша. Йоханнес, непривычный к вину, вскоре захмелел, стал клевать носом, да и заснул. Товарищ уложил его тихонько в постель, а в полночь вытащил свою котомку, привязал к спине лебединые крылья, взял в руки пучок папоротника, отворил окошко и полетел к королевскому замку. Там он спрятался за колонной под окном принцессиной опочивальни.
В городе стояла мертвая тишина, и лишь порой слышался храп часовых да ночных сторожей. Часы пробили три четверти двенадцатого; тут окно принцессиной опочивальни распахнулось, и она в широком белом одеянии вылетела оттуда на огромных орлиных крыльях, взвилась над городом и полетела к ближней горе. Спутник же Йоханнеса сделался невидимкой, полетел за ней следом, да и давай весело нахлестывать принцессу розгами, так что алая ее кровь, словно капли росы, омочила полевые травы и цветы. Уф! Ну и прогулка!
Холодный ветер трепал ее длинное белое одеяние, а месяц просвечивал его насквозь.
— Ах, какой град! Ах, какой град! — вздыхала всякий раз, когда ее хлестали розгами, принцесса.
Под конец она добралась до самой горы и постучалась; в недрах горы раздался странный грохот, будто тысячи железных цепей упали в пропасть. Скала расступилась, и принцесса вместе с невидимым своим спутником вступила в глубокий каменный ход под сводами горы. С тем же грохотом гора замкнулась за ними, и бесчисленное множество малюток домовых, прислужников могущественного тролля, который жил тут, отнесли прекрасную принцессу в большой тронный зал. Более тысячи галерей, изукрашенных колоннами, тянулись отсюда в самую глубь горы; стены их сверкали металлом и слюдой, искрились снопами прекрасных лучей. Высоко-высоко, под самым сводом, светили искусственные солнце и месяц, а пол был выложен разноцветными камнями и пестрыми цветами. На высоком троне из чистого золота сидел тролль, владетель горы; на голове у него красовалась корона, высеченная из одного-единственного цельного рубина; над его уродливым синюшным лицом нависли черные лохмы волос, сплошь покрытые колтунами! Он поцеловал принцессу в лоб и усадил ее рядом с собой. И пошло тут веселье!
Весь двор тролля пустился в пляс. Все загудело и заходило ходуном! Крошечные барышни, ростом едва в аршин, плясали со щеголеватыми военными, такими же маленькими, как и они. Можно было подумать, что и мундиры, и сабли, и крошечные шляпы с развевающимися перьями надеты лишь для маскарада. Никто не заметил незнакомца, который примостился позади трона, зато он все прекрасно видел и слышал. Так, он разглядел, что большинство придворных кавалеров и лакеи, открывавшие двери, были вовсе не настоящие тролли, а всего-навсего деревянные чурбаны, ожившие по воле их могущественного повелителя, который к тому же нарядил их в роскошное платье. Тут же вертелся один из прекраснейших великих умов троллинного двора. Однако, присмотревшись к нему хорошенько, товарищ Йоханнеса понял, что это всего лишь палка от метлы с кочаном капусты вместо головы. Тролль сам произвел его в придворные гении и разодел в расшитое золотом платье. После того как все вволю наплясались, а пуще всего наболтали разных глупостей, принцесса захотела пуститься в обратный путь. Но прежде она поведала троллю: объявился, мол, новый искатель ее руки, и потому она просит у хозяина горы совета, что бы ей такое придумать нынче ночью, какую загадать загадку новому жениху, когда он наутро явится в замок.
— По мне, — молвил тролль, — чем проще загадка, тем труднее ее отгадать. Загадайте ему про свои башмачки. Надеюсь, мы с вами завтра ночью встретимся, и я устрою в вашу честь еще более блистательный праздник, нежели сегодня.
Принцесса поклонилась троллю, и все малютки кавалеры понесли ее на руках к воротам, которые вели из горы. А там принцессу ждал прежний провожатый, и уж он не отставал от нее до самого замка, куда она вернулась через окно, жалуясь на сильный град.
Когда товарищ Йоханнеса появился на постоялом дворе, Йоханнес все еще спал; тогда спутник его быстро отвязал лебединые крылья и тоже улегся в постель. На рассвете Йоханнес проснулся; незнакомец тотчас вскочил со своего ложа и рассказал, что ночью, дескать, приснился ему диковинный сон про принцессу и про ее башмачки. И стал уговаривать Йоханнеса, чтобы он спросил у принцессы, уж не загадала ли она про свои башмачки.
— Не все ли равно, о чем спрашивать, — сказал Йоханнес, — все одно ведь не отгадаю. Я знаю, что должен умереть. Но я хоть еще раз увижу ее, осмелюсь еще раз заговорить с ней.
О, до чего трогательно было это слышать! Бедный юноша, прежде столь естественный, столь милый, заговорил вдруг словно один из героев Клаурена. Но чего только не сделает любовь?!
С плачем кинулся он на шею другу, завещал ему свое скудное состояние и с бьющимся сердцем отправился в замок. Зал был уже полон народу, судьи восседали на своих местах, а старый король утирал слезы белым носовым платком. Вскоре вошла принцесса. О, она была еще прекраснее, чем накануне! Загремели трубы, принцесса кивнула Йоханнесу, он приблизился и преклонил колено у подножия ее трона. С благосклонной, царственной улыбкой она велела ему отгадать, о чем она соизволила думать прошлой ночью. О, эта улыбка! Эта улыбка имела бы успех как в романе, так и на театре, но улыбка тут же исчезла, лишь только слово «башмачки» сорвалось с губ Йоханнеса. Принцесса побледнела как смерть и, трепеща от ярости, кусая губы от злости, призналась, что он отгадал ее загадку. Ух ты! Ну и обрадовался же старый король! Он проскакал по всей зале на одной ножке, а все собравшиеся аплодировали и ему, и удачливому жениху, который отгадал первую загадку принцессы.
Когда Йоханнес вернулся назад на постоялый двор, он, ликуя, бросился на шею своему спутнику и сказал, как удивительно спасло его Провидение, послав товарищу чудесный сон. Йоханнес преисполнился детской веры в то, что Господь может помочь ему отгадать две другие загадки. Наутро ему снова было велено явиться ко двору. Друзья провели вечер почти так же, как и вчера. Лишь только Йоханнес заснул, незнакомец снова укрепил лебединые крылья за спиной и снова летал с принцессой туда и обратно. Но на сей раз он стегал ее двумя пучками розог, так что на ее лилейно-белой спине остались следы побоев. На этот раз она загадала про свою перчатку, и Йоханнес, которому спутник его, будто бы снова видевший сон, подсказал это, снова отгадал загадку на радость королю и всему народу. На бледном лице старого короля даже проступил румянец, а старухи перестали окрашивать водку в черный цвет: они ведь были почти уверены в том, что златокудрый юноша, как они величали Йоханнеса, непременно победит и завоюет руку принцессы. Между тем близилось третье, решающее испытание. Лишь только Йоханнеса сморил ночью сон, товарищ его снова привязал себе на спину лебединые крылья, взял в руку три пучка розог и опоясался боевым мечом. Ночь стояла темная, бурная. Принцесса взметнулась высоко в воздух, ее длинные черные волосы развевались на ветру. Молнии так и сверкали вокруг нее, и видно было, что она бледна как смерть, но она страшно хохотала, и хохот ее странно сливался с раскатами грома и воем бури. Трижды прокружилась она над своим садом, где висели на деревьях скелеты ее женихов и словно плясали под веселое пение бури. Обессилевшая вконец, влетела она в гору и почти в беспамятстве свалилась на руки малюток домовых, которые тотчас же понесли ее в залу к троллю, своему королю.
— Такой ночи, как нынче, — молвила она, — я никогда еще не видала: град так и сыплет, бушует ветер, а небо полыхает огнем.
В подземном зале пошло веселье и пляски, но принцессе было не до забав; сперва она сидела, вперив взгляд перед собой, потом вдруг схватила руку тролля и рассказала, как новый жених и во второй раз отгадал загадку и, пожалуй, ему, чего доброго, повезет и в третий раз. Тогда ей нельзя будет больше прилетать в гору, и постепенно она потеряет свою волшебную силу. А потом и вовсе ее утратит.
— Нет, не бывать этому! — вымолвил тролль. — На этот раз я придумал для вас такую загадку, что, коли он ее отгадает, стало быть, он колдун почище нас обоих. А покамест еще полночь, повеселимся и порезвимся на славу под каменными сводами!
И, схватив принцессу за руку, тролль закружился с ней в веселой пляске. Наконец пришло время принцессе возвращаться домой, пока ее не хватились в замке, и тролль сам отправился ее провожать.
Товарищ Йоханнеса истрепал об их спины все свои розги, и даже тролль согласился, что никогда прежде не доводилось ему летать в такой град, как сегодня. Когда же они подлетели к замку, тролль запечатлел поцелуй на устах принцессы и шепнул ей на ушко:
— Загадай про мою голову!
Но спутник Йоханнеса все же расслышал его слова, и, когда принцесса впорхнула через окошко в свою опочивальню, а тролль хотел повернуть назад к своей горе, товарищ Йоханнеса схватил его за черные лохмы и одним ударом боевого меча снес ему с плеч уродливую башку. Тело тролля он забросил далеко-далеко в бурное море, а голову захватил с собой на постоялый двор, смыл с нее кровь и завязал в большой синий клетчатый платок. Этот сверток он на другое утро передал Йоханнесу и строго-настрого наказал развязать его только тогда, когда принцесса в последний раз спросит его, о чем она думала нынче ночью.
Замок не мог вместить всех толп, которые стекались туда отовсюду. Одних изрядно помяли, другим отдавили мозоли. Весь государственный совет был в сборе; старый король червей появился во всем своем великолепии — с державой и скипетром в руках, с тяжелой золотой короной на голове. Принцесса, бледная как смерть, сидела в черном траурном платье. Лицо ее было сурово. По знаку принцессы Иоханнес приблизился к трону — глубокая тишина воцарилась в зале; он быстро развязал платок, и принцесса с криком отшатнулась на своем троне. Все испугались, увидев эту страшную голову, которая после смерти стала еще ужаснее. Йоханнес выпустил ее из рук и молча склонился перед принцессой; она медленно выпрямилась, протянула ему руку и дрожащим голосом объявила: он-де избранный ею жених, так как счастливо трижды выдержал испытание.
О, какая радость воцарилась во всем городе и в сердце старого короля! Повсюду шло веселье, слышались звуки музыки, а три быка с начинкой из гусей и кур были пожалованы народу; на площадях в сложенных по случаю торжества фонтанах било дорогое вино. Открылся театр, и там давали совсем новую пьесу, что пролежала всего-навсего шесть лет в ожидании этого дня. Она была просто ни о чем, и, стало быть, всякий мог ее тут же понять; публика была в хорошем расположении духа, и пьеса имела бешеный успех. Вечером весь город был иллюминирован, в замке тоже плясали и веселились, а невестины покои изукрасили венками и гирляндами цветов. Старый король обнял юношу, соединил его руку с принцессиной и тотчас подарил ему полкоролевства в придачу.
Однако же принцесса все еще оставалась ведьмой и не любила Йоханнеса; товарищ его все это знал и потому дал Йоханнесу три пера из лебединых крыльев да пузырек с несколькими драгоценными каплями. Еще он наказал ему поставить рядом с невестиным ложем большой чан с водой; когда принцесса станет ложиться в постель, пусть он столкнет ее в чан, затем трижды окунет в воду, куда надо заранее бросить три пера и вылить все капли из пузырька. Тут принцесса вовсе избавится от колдовства, а вскоре от всего сердца полюбит Йоханнеса, так же, как и он любит ее. Йоханнес точь-в-точь исполнил все то, что посоветовал его товарищ. Когда он окунул принцессу в воду, она громко закричала и забилась у него в руках в обличье огромной, черной как смоль лебеди, из глаз которой сыпались огненные искры; во второй раз из воды показалась белая лебедь с одним-единственным черным кольцом на шее. Когда же он, усердно молясь, вновь глубоко окунул птицу в воду, она быстро взмыла ввысь, лебяжье оперение упало, и в объятиях его оказалась принцесса. Она стала еще прекраснее прежнего и со слезами на дивных глазах благодарила Йоханнеса за то, что он избавил ее от волшебных чар.
Наутро к молодым явился король со всеми придворными и давай их поздравлять с поклонами и реверансами до самого вечера. А когда все кончилось, явился товарищ Йоханнеса. Одет он был по-дорожному, с посохом в руках и с котомкой за спиной. Йоханнес бросился к нему в объятия и попросил его не уходить, остаться с ним и разделить его счастье, ведь счастьем этим он обязан только ему, ему одному! Но товарищ лишь покачал головой, улыбнулся и молвил:
— Нет, отпущенный мне срок прошел! Я всего лишь заплатил старый долг! Помнишь ли ты ночь в церковном притворе? Помнишь мертвеца, которого ты спас от поругания? Тот мертвец был я!
Йоханнес онемел от удивления, а когда дар речи к нему вернулся, попутчик его уже исчез.
Свадебные торжества праздновали еще целый месяц, и на долю старого короля выпало немало радостных дней: он радовался счастью своих детей, а вскоре уже качал на коленях внучат — маленьких валетов червей и маленьких дам червей, дозволяя им играть со своим скипетром, и долгими зимними вечерами сказывал им немало чудесных сказок. Пока не пришел конец и самой сказке его жизни.