Часть пятая

I

Утром, готовясь к визиту, я надел выходной костюм и вышел довольно рано. Я знал, что в том роскошном доме, куда я направлялся, меня ждут с нетерпением, в особенности это касалось старшей дочери, девушки лет двадцати, которой очень нравились мои стихи и «Прогулка». Мой молодой друг еще спал, и меня провели в гостиную, где было очень уютно — красивые медные гравюры, фортепьяно, ноты и книги. В гостиной находилась одна только старшая дочь, она предложила мне чаю и вообще приняла меня очень тепло, при этом в разговоре со мной постоянно краснела, хотя в целом производила впечатление живого и веселого человека. У нее было изумительно красивое кроткое лицо с несколько детским выражением, но умными, вдумчивыми, живыми карими глазами. На ней было простенькое утреннее платье серого цвета, которое очень ей шло. Да и вообще этот простой стиль очень гармонировал с выражением ее лица, и, наверное, именно поэтому она сразу же очаровала меня. Ну а то что, судя по всему, она испытывала ко мне уважение, любила мои стихи, льстило моему самолюбию и вызывало интерес к ней. Она шутила по адресу своего заспавшегося брата и вела беседу столь живо и непринужденно, что и мне захотелось вызвать у нее интерес к моей персоне. Не знаю даже почему, но у меня с самого начала создалось впечатление, будто мы очень долго знакомы, и мне весь день доставляло удовольствие развлекать эту молодую девушку. Пришли еще какие-то барышни, которых я видел впервые, они были очень любезны, красивы, говорили мне комплименты, но не трогали моего сердца так, как она. Оно и понятно, ведь она была самая красивая, самая умная и с таким по-детски кротким выражением лица. Как раз в это утро в город вернулось небольшое судно из принадлежавших отцу семейства, и он разрешил нам во второй половине дня совершить прогулку. Мы высадились на берег возле небольшой рощицы, молодые дамы задарили меня букетами цветов, а она сплела венок из дубовых листьев и попросила брата передать его мне. Вечером я находился в необыкновенно приподнятом настроении, на меня снизошло вдохновение, и молодежь, и старики внимали мне с интересом и удовольствием. Никогда больше я не был столь одухотворен, как в тот вечер, так раскован. В течение всего вечера она отвечала мне радостной и, если можно так выразиться, сестринской улыбкой.

Я вернулся в гостиницу поздним вечером в совершенно возбужденном состоянии. Горничная спросила меня, как мне понравился город и не был ли я в гостях у... Я воспользовался случаем и, в свою очередь, попросил ее рассказать мне о дочерях и, сам не знаю, как это у меня вырвалось, спросил, с кем они помолвлены. Ибо я был уверен, что все они невесты. Однако она сказала, что жених есть только у старшей дочери, но о помолвке и речи не идет. «Такие девушки редко встречаются, — продолжила она, — но она влюблена в сына аптекаря, он лесовод, а сады их родителей граничат друг с другом, так что они с детских лет знакомы. Он же знает, что она девушка из богатой семьи, вот и добивается своего, а ее родители против, отец считает, что он никчемный человек, и вообще запретил ей с ним встречаться, но, может, как раз поэтому она еще сильней его любит. Бог его знает, чем все это закончится. Но я бы желала ей другого, хорошего мужа!» — «Бедняжка», — подумал я. Выходит, у нее на сердце печаль. Весь вечер я думал только о ней и об этом выдавшемся таким счастливым для меня дне, который уже пролетел... да, пролетел.

II

Хозяева просили меня погостить у них хотя бы немного, и я решил поэтому остаться здесь еще на несколько дней. Разумеется, следующим утром я первым делом отправился к ним. Мы выехали на прогулку, всего набралось, по-моему, девять экипажей, в которых нас сопровождали наиболее уважаемые в городе семейства. Во второй половине дня мы остановились в старом поместье, которое теперь арендовало одно из этих семейств. Мы пели и веселились, я был необычайно возбужден, а дамы хвалили мои стихи, но более других интересовала меня она, ей я и уделил больше всего внимания. Одно из бывших вместе с нами семейств пригласило меня вместе с нею и ее отцом на вечеринку, которая закончилась грандиозным балом. Она, как говорили, танцевала превосходно, и меня огорчило, что того же нельзя сказать и обо мне. Она спросила, почему я не танцую, и мне пришлось ответить, что я скорее актер, нежели танцор. Тогда она присела рядом со мной, мы разговорились, и поскольку она подряд отказывала всем, приглашавшим ее на танец, я почувствовал себя польщенным и постарался сделать все, [что] в моих силах, чтобы понравиться ей. Она была очень начитанна, умна, обладала необыкновенным умением поддержать разговор, но при этом держалась очень скромно. Она попросила меня при прощании записать ей в альбом одно из моих стихотворений. Время пролетело незаметно, но зато я почувствовал, что изменился, изменился всем своим существом. Правда, когда я вечером в гостиничном номере стал размышлять об этом, то ни к какому выводу не пришел, более того, странное чувство страха пронизало меня. Я чувствовал себя здесь замечательно, и все же меня охватило желание уехать отсюда. Я должен был — или хотел — уехать и решил назначить отъезд на полдень следующего дня. Когда же я утром сообщил о своем решении, меня принялись уговаривать отложить отъезд, но я стоял на своем, потому что ощущал душевное беспокойство, причину которого понять не мог. Я желал уехать, и они не смогли меня уговорить остаться, тогда хозяин дома предложил подвезти меня до следующей станции, поскольку собирался вместе с сыновьями посетить одну из своих усадеб, располагавшуюся примерно на половине моего пути. После завтрака мы пили кофе в саду. За два с половиной дня я стал считаться своим в этой семье, мы прогуливались по саду с нею и ее сестрой, и я сказал в шутку, что назову одну из героинь моего романа — любовницу короля ее именем, потому что оно такое красивое и очень подходит образу персонажа. Она зарделась и сделала вид, что это всего лишь шутка. Когда же настало время записать ей в альбом стихотворение, я ничего подходящего не вспомнил, а сымпровизировать несколько строк не получилось. Тогда я решил записать «К читательницам», а также «Ненастную погоду» и предложил ей выбрать одно из них, ибо второе предназначалось ее сестре. Ее выбор пал на первое. На прощание она снова подарила мне букет, в который сестра вставила один цветок от себя. В момент отъезда я пребывал в чрезвычайно унылом настроении, а она нигде не показывалась. И только, когда я уже сидел в экипаже, [и] он тронулся, я увидел ее милое лицо в окне, к которому она подошла, чтобы кивнуть мне на прощание!

III

Я вернулся в Оденсе, а потом к Иверсенам в Тольдерлунд, впечатления от поездки не отпускали меня первые несколько дней. Я бродил, погруженный в свои грезы, и написал за это время множество стихов, а среди прочих «Похитителя сердец» и «Газетенку». Мои воспоминания о семье... и о ней заинтересовали юных девушек, и они стали подтрунивать надо мной, утверждая, что я влюбился. Когда я услышал это в первый раз, меня словно огнем обожгло, я перевел все в шутку, но не переставал думать обо всем происшедшем. Меня и самого удивляло, какие чувства я испытывал и как вел себя в те дни, ведь прежде я был совсем другим. Я затосковал, надо мной стали подшучивать, что меня огорчало, и я решил выбросить из головы эти глупые мысли. Да мне и самому представлялось забавным, что я, я, который насмехался над любовью и страстью, поддался ей. И все больше и больше ощущал, что оказался в дурацком положении, выход из которого могу найти только я сам. Чем же все это закончится?! Наконец я в большей или меньшей степени вновь обрел душевное равновесие, чему способствовало хорошее настроение, и у меня остались воспоминания лишь о приятных днях, проведенных в кругу дружески расположенных ко мне людей, среди которых я считал ее самой красивой. Мне шел тогда двадцать пятый год, до этого я никогда не влюблялся, занимался только своей собственной судьбой и вовсе не думал о других, тех, кто меня окружал. Да и сейчас речь шла не о страсти. Просто мне было приятно вызывать в памяти наши немногие встречи с нею и наши беседы.

К началу августа я возвратился в Копенгаген. Перед отъездом я написал оперное либретто по мотивам «Ворона» Гоцци и, будучи наслышан у Вульфов о том, что Хартманн — многообещающий молодой талант, предложил ему этот сюжет, который, по-моему, весьма годился для сцены, причем в постановке Бредаля, но тот не набрался мужества взяться за эту работу ввиду ее огромного объема. По моему возвращению выяснилось, что Хартманн уже сочинил значительную часть музыки, актеры начали репетиции, и я тоже подключился к работе. Кроме того, я собирался издать новый сборник стихов, так что мне было чем заняться.

Ее брата я теперь навещал гораздо чаще, нежели ранее, и он всякий раз передавал мне приветы от своих домашних и прежде всего от нее. И вот однажды я услышал от него, что некая юная барышня из ближайших знакомых собирается приехать в Копенгаген, где ей предстоит операция на глазах, а с нею приедут ее сестра и она. Она так соскучилась по Копенгагену и так радуется возможности встретиться и побеседовать со мной! В общем, мне было сделано предложение почаще навещать его. Наконец больная приехала вместе со своей старшей сестрой — и Риборг вместе с ними! Я помчался к ним, позвонил, и — она открыла мне дверь. Я растерялся, стоял как дурак и начал что-то мямлить, спрашивать, не живет ли, дескать, здесь фрёкен (я назвал имя больной). Она покраснела (наверное, от стыда за меня), попросила меня пройти в гостиную, где я только и пришел в себя, да и то по прошествии некоторого времени. Визиты мои на этом не закончились, и я всякий раз начинал ожидать следующего в тот момент, когда заканчивался предыдущий. Встречался я с нею несколько раз и у ее брата, который сообщил мне, что она просит меня приходить к нему, когда сама у него бывает. Как-то раз она обратилась ко мне с просьбой: прочитать ей и больной барышне «Ворона». Я прочитал и, к моему удивлению, на этот раз обнаружил, как много в сюжете совпадений с нашей историей, мне даже показалось, что чуть ли не каждая реплика обращена к ней. Я не мог оторвать от нее взгляда! И тут наши глаза встретились — и лицо ее залилось краской, но потом она вновь углубилась в свое шитье. Когда я уходил, она протянула мне руку в знак благодарности за чтение, и я прижал ее к своим губам, чувствуя, что грудь моя готова разорваться. И я осознал, что люблю ее — люблю всем сердцем и душою! Все отношения, обстоятельства, препятствия и Бог его знает, как еще называется то, что связывает нас, людей, здесь, на земле, для меня больше не существовали. Все свои ощущения я высказал в молитве Господу и почувствовал, что во мне достаточно сил и мужества, чтобы преодолеть любые преграды, но только завоевать ее. Я не сомневался в ее любви ко мне, об этом говори[ло] все ее поведение, но как мне узнать это от нее самой? Воодушевленный любовью, я сочинил несколько небольших стихотворений, среди прочих и «Сына пустыни», переписал их и подарил ей эти свои новейшие произведения, а двум другим дамам преподнес старые стихи, которые не были опубликованы. Как-то раз я осмелился подарить ей небольшое стихотворение «Фюн», включенное в «Фантазии и наброски», а еще приписал следующие четыре строчки, которые затем вложил в уста Эдгара в «Ламмермурской невесте».

Одна лишь мысль всегда владеет мной,
Где, где ты, первая моя любовь!
Люблю тебя, и нет любви иной,
Люблю сейчас и вечно, вновь и вновь.

Я написал его на отдельном листе и снабдил заголовком — «К ней», а на другом передал ей еще несколько стихов. На следующий день я узнал, что ее приятельницы не видели стиха на первом листе, она показала им лишь те, что были на втором. Когда мы встретились в следующий раз, она была так мила, но в то же время выглядела несколько смущенной. Все говорило о том, что она ничуть не обижена на меня за эти маленькие стихи и понимает, почему я их ей преподнес. В случайном разговоре с несколькими молодыми студентами из ее родного города я, будто невзначай, поинтересовался, что это за человек, с которым она помолвлена. «О, — был ответ, — ничего особенного он из себя не представляет. Жаль, что такая девушка идет замуж за него, ведь она во всех отношениях его превосходит, но он настаивает на женитьбе, потому что она богата, и я почти уверен, она не отказывается от него только потому, что родители чинят препятствия их браку». И брат, и родители, и друзья, все настроены на то, чтобы прекратить эти отношения, и я полагал, будто она тоже склоняется к такому решению. Но как мне в этом удостовериться? Я должен был с кем-то посоветоваться, ибо мой разум вообще не подавал признаков жизни. Ну, а к кому же мне обратиться, как не к ее брату, с которым, ко всему прочему, я был на дружеской ноге?!

IV

Однажды вечером я застал его дома в одиночестве! Он был доброжелателен, искренне ко мне привязан и даже, можно сказать, восхищался мною как поэтом. У меня с собой были «Стихотворения Уланда», и мы решили вместе почитать что-нибудь из них. Я прочитал «Проклятие певца», а после этого мы заговорили о том, как любовь влияет на поэта. По ходу беседы, поскольку касалась она близкой темы, я открыл ему тайну своего сердца. Возникла долгая, тягучая пауза, после чего он пожал мне руку и сказал, что догадывался об этом. Что же касается сестры, он знал только, что она относится ко мне с симпатией и благосклонностью. Но я хотел знать больше и просил его устроить мне встречу с нею, чтобы убедиться, действительно ли она влюблена в другого, ибо в противном случае я смету любое препятствие, мешающее нам быть вместе. Я сдам государственный экзамен и стану чиновником, я сделаю все, что она и ее родители потребуют от меня, я буду счастлив, если у меня останется хотя бы далекая надежда. Я так разволновался, что дрожал всем телом. Но тут, в разгар нашей беседы, домой пришел младший брат, да еще не один, а с компанией развеселых друзей, и мне пришлось перейти на шутливый тон, свойственный мне в не столь уж давние времена, ибо я испугался, что они что-нибудь заподозрят. О, какая это была мука! Я просидел у них еще несколько часов, а потом отправился домой, но когда вышел на улицу, на холодный воздух, меня жутко затрясло, слезы полились из глаз, и чтобы не упасть, мне пришлось опереться о стену дома. Мне показалось, что сейчас я упаду в обморок, и эта мысль вселила в меня такой ужас и так возбудила мое воображение, что я до сих пор боюсь пускаться в дальнюю дорогу по вечерам, ибо всегда при воспоминании о случившемся со мной тогда, перед глазами встает картина, как я, весь дрожа, стою, прислонившись к стене, и мне становится плохо и всего меня снова охватывает дрожь. (Вот причина, по которой я всегда старился не выходить из Нюгора, когда на улице темно и холодно.) Все дело в слабости нервной системы и силе самовнушения, которая, правда, убывает с годами. Вернувшись домой, я лишился чувств, уже лежа в постели, в которую забрался сразу по возвращении. Сколько продолжался обморок, мне неведомо, но помню, что, очнувшись, я зажег свечу и тут же, ощущая громадную усталость, заснул и проспал едва ли не до полудня. Да, моя попытка встретиться с нею, встретиться наедине, потерпела провал, да и время летело, срок ее пребывания в столице истек, и вскоре за нею должны были приехать отец и сестра. Я впал в отчаяние и, не находя другого средства, решил написать письмо. Брат обещал передать его ей, а потом вернуть его мне. Я сохранил это письмо, тон которого не представляется мне убедительным, но тогда оно, точно пламя из печки, вырвалось у меня из груди.

«Копенгаген, 30 октября 1830 г.

У меня нет возможности встретиться с Вами и устно передать то, что необходимо сказать Вам, а Вам, полагаю, необходимо узнать еще до Вашего отъезда. Менее всего мне бы хотелось поверить эти слова бумаге, но для меня это единственное, последнее средство, и я всей душой уверен, что Вы, как чистая сердцем женщина, не подвергнете насмешке мои искренние чувства преданности Вам и сделаете все, чтобы чужой глаз не увидел этих строк. Прошу Вас не откладывать это письмо в сторону, пока не прочтете его до конца, и по крайней мере отнестись к нему, как к письму брата, ибо Вы первый человек в моей жизни, кому я открываю свое сердце.

Вы стали близки мне с первой нашей встречи, и мне представляется, хотя, возможно, я и ошибаюсь, что и Вы испытывали ко мне некоторую симпатию и выказывали мне нечто большее, нежели то, что в мире называется светской вежливостью. Тогда я не знал, что Вы помолвлены, в противном случае я сразу же попытался бы погасить в себе это чувство, которое со временем только росло и росло. Теперь, когда Ваш брат рассказал мне о Вашей помолвке, мне следовало бы, покорившись судьбе, отойти в сторону, но... Вы имели возможность понять мои чувства к Вам — я не бог весть как умудрен опытом скрывать то, что лежит у меня на сердце, и я все еще лелею надежду, без которой моя жизнь кончена. Действительно ли Вы любите другого? Я совсем не знаю его, ничего против него сказать не могу, возможно, у него есть какие-то преимущества передо мной, раз Вы предпочитаете его, но... любите ли вы и вправду друг друга? Может быть, просто годы общения в детстве повлияли и Вы приняли привязанность за любовь? Ведь если на пути к цели возникает препятствие, цель становится еще желаннее. Любите ли Вы его больше всех на свете? Тогда помоги вам Господь обоим! Тогда мне хотелось бы, чтобы вы были счастливы, я пожелал бы вам этого от самого чистого сердца. Не думайте в таком случае о том, что написано в этих строках, считайте просто, что я из братских чувств прислал Вам лирическое стихотворение. Но любите ли Вы его такой высокой любовью, как Господа и вечное блаженство? Вы уверены в этом? Дайте же мне надежду, не пугайте меня! Я все для Вас сделаю, стану работать, сделаю все, чего потребуете от меня Вы и Ваши родители. Я думаю только об этом, эта мысль занимает все мое существо, и помните, что сердце поэта бьется сильнее! Это первое и единственное, что я хотел Вам сказать, в Ваших руках выставить меня на посмешище перед всем миром, но я знаю, что Вы этого не сделаете! Мне представляется, я умею читать в Вашем сердце, и это придает мне такую храбрость, какой я никогда за собою не знал. Если Вы действительно любите другого, то простите меня! Простите за то, что я осмелился послать Вам это письмо, что в таком случае было бы с моей стороны наглостью. Будьте же оба счастливы! И забудьте существо, которое никогда — никогда не забудет Вас. Если мое письмо не оскорбило Вас, прошу дать мне возможность увидеть Вас еще один, один-единственный раз, тогда я сумею прочесть свою судьбу на Вашем лице, даже если Вы не произнесете ни слова. Само же письмо я оставляю на суд Вашего женского сердца — сожгите его либо верните автору. Теперь Вам известно все! Прощайте! И может быть, навсегда!»

Приписка:

«Ради всего святого, не подумайте, что все это лишь моя поэтическая греза. Целых три месяца мое сердце и ум в смятении, но больше я не могу жить в состоянии неопределенности, мне надо знать свою судьбу. Но... простите меня! Простите! Я не мог поступить по-иному! Прощайте!»

Прочитав мое письмо, она, я знаю, расплакалась, почувствовала себя несчастной. Она ведь сама несколько лет плакала и горевала из-за того, что родители были против ее любви, а... нет, у меня нет слов. Она сказала: «Но что же А. подумает обо мне, если я, даже ради него, нарушу данное мною обещание? Не решит ли он, что и его, может, ожидает такая участь?» Она сказала, что это ее долг — быть верной другому, что она не может сделать его несчастным и что он любит ее всею душою и всем сердцем!

Тем же вечером, когда я об этом узнал, в Копенгаген прибыли ее отец и сестра, я видел их в театре, ее взгляд искал меня, она была смертельно бледна и в то же время так красива, неописуемо красива! Играли «Кристен и Кристине», и мне почудилось, что на сцене разыгрывали историю нашей любви, я, разумеется, представил себя в роли благородного Станислава — от горя, что ли, проснулось во мне тщеславие?! Я хотел переговорить с нею перед расставанием, она тоже, по словам брата, желала этого — чтобы попрощаться. Мы пытались договориться, но все никак не складывалось... мы встретились в отеле «Роял», где остановились ее отец и сестра. Она на меня даже не взглянула, родственники обмолвились, что она нехорошо себя чувствует. Уходя, я заметил слезы у нее на глазах. Господи, как я страдал, в каком находился отчаянии, а ведь мне еще приходилось скрывать свои чувства от знакомых. И только фру Лэссё смогла тогда все прочитать в моем сердце — от нее ничего не укроешь. А остальные ничего и не подозревали.

И вот настал последний день, день нашего последнего свидания, но и тут нам помешали непредвиденные обстоятельства. Вечером накануне отъезда ей пришлось пойти с отцом и другими родственниками в театр. Давали оперу «Два дня». По окончании спектакля я расположился у выхода — чтобы пожелать им счастливого пути. Отец пригласил меня погостить у них следующим летом, сестра тепло и сердечно попрощалась со мной за руку, которую ей я протянул в последнюю очередь. Я сжал ее руку в своей, ощутил ответное рукопожатие и увидел, что глаза ее, смотревшие мне в лицо, полны слез. Она прошептала мне слова прощания — и я бросился прочь. Больше мы никогда не встречались. Они уехали ранним утром, брат передал мне сердечный привет от нее и вот эту записку:

«Прощайте, прощайте! Хотелось бы как можно скорее услышать от Кристиана, что Вы спокойны и веселы, как раньше.

Ваш искренний друг
Риборг».

По словам брата, она просила у меня прощения и передавала слова утешения и чуть ли не велела любить меня, потому что я этого заслуживаю. Да-да, я так и чувствовал — в этом доказательство, что она любила меня. В первом же после возвращения домой письме к брату она рассказывала, что по дороге ей пришлось притвориться спящей, чтобы попутчики не увидели ее слез. Дома родители доставили ей нежданную радость: уступив ее мольбам, они разрешили ей выйти замуж за своего избранника. Он был так счастлив, так мил, и, наверное, именно из-за этого она отчаялась, считая себя не достойной ни его, ни меня. Вся эта история так сильно подействовала на нее, что она жутко заболела глазами — так мне рассказывали, а я все еще мечтал и лелеял робкую надежду.

V

Тем временем вышел мой сборник стихов «Фантазии и наброски», они в точности отражают мое тогдашнее душевное состояние, даже непосвященные могли догадаться об этом. Да, я действительно согрешил против нее, слишком уж ясно указав на источник моего вдохновения. Но вот в чем дело, моя поэтическая манера кардинально изменилась, как изменился и я сам. Поэт и писатель Ингеманн, регулярно радовавший меня своими посланиями, по прочтении этих стихотворений написал мне письмо, в котором, по-моему, лучше любого критика описал тогдашнее мое душевное состояние. Поэтому, прежде чем перейти к рассказу о том, как болезненно я пережил крах моей первой любви, я хочу процитировать это письмо:

«Сорё, 9 янв. 1831 г.

Дорогой А...!

Моя благодарность за присланный мне новый сборник стихотворений, а также за проявляемые Вами ко мне преданность и доверие выражена — как Вы, по моему суждению, и сами желаете — в самом откровенном и непредвзятом послании, текст коего продиктован неизменным участием в Вашей судьбе. Как из книги, так и из Вашего письма видно, что Вы пребываете в болезненном состоянии души, и это меня наогораживает, поскольку, боюсь, это может привести к потере Вами точки опоры как в жизни, так и в творчестве. Чувство, которое Вы столь легкомысленно высмеивали, судя по всему, отомстило Вам, лишив Вас душевной раскованности и рассудительности, каковые требуются в любой творческой деятельности, тем паче когда речь идет о том, чтобы облечь личное глубокое переживание в художественную форму и ясно выразить его. Если стихотворение «Жизнь есть сон» — как представляется — является точной копией пережитого лично Вами, то могу предположить, что жизнь подвергла Вас суровому испытанию. Быть может, к этому примешивается и разочарование в самом себе. Но как бы то ни было, не надо полагать жизнь сном, а тем более нерадостным сном, и пусть Ваше восставшее ото сна сердце подскажет Вам, что даже в самой глубокой печали, таится зародыш высокого счастья и что истинная жизнь духа — Царство Божие, которого все мы взыскуем, действительно существует и может открыться нам здесь. Тем не менее те перемены, которые, как Вы сами чувствуете, произошли с Вами и о которых в некоторой степени свидетельствуют Ваши стихи, приблизят Вас к пониманию истины и красоты и в жизни, и в искусстве, если только Вы научитесь сохранять равновесие духа как при взлете на вершину, так и при падении в пропасть, ведь именно то, отчего у Вас сейчас кружится голова и что прежде принимали за фантом, и создает в своей истинности и величии прекраснейшие и самобытнейшие картины жизни. Одно сомнение, впрочем, закрадывается мне в душу, и я прошу Вас подумать, обоснованно ли оно: мне представляется, будто Вы торопитесь излить в поэтической форме любое чувство, не дожидаясь, пока оно станет ясным и понятным Вам самому, ведь порой Вы словно бы согреваете своим дыханием цветочный бутон Вашей души, чтобы он раскрылся раньше времени. Не поэтизируйте несчастья, помните, что они, прежде чем вы осознаете это, могут постигнуть Вас в реальной жизни. В Вашем желании подражать байроновской поэзии отчаяния мне видится стремление омрачить и отяготить душу, и в отдельных Ваших небольших поэтических зарисовках чувствуется порыв показать мрачные стороны бытия, что чужды человеческой природе, я имею в виду прежде всего «Пейзаж западного побережья Ютландии». Из трех стихотворений, которые Вы считаете лучшими, мне тоже [о]чень нравятся «Сын пустыни» и «Жизнь есть сон». Первое подобно прекрасному поэтическому вздоху, а в последнем так много жизненной правды и сердечности, что я, как уже упоминал, начал беспокоиться о душевном покое автора. «Дух воздуха» представляется мне реминисценцией, и я не понимаю, как вы могли обнаружить гармоничную музыку высших сфер в жалобах изгнанного духа на бесконечную дисгармонию и мнимую бессердечность мира. Пассаж с латинской грамматикой, мне кажется, не удался. Несколько эротических стихов, как и другие небольшие фрагменты, которые представляются вырванными из контекста, не объединенными общим замыслом, я бы предпочел не включать в сборник. Большая строгость формы и большая же точность в выражении мыслей тоже были бы желательны. Впрочем, я в отличие от нового призрака далек от того, чтобы ставить форму выше содержания. Больше всего из Ваших стихотворений, несмотря на то что начало напоминает «Альфов» Тика, нравится мне «Чужая птица», в котором я чувствую полет детской фантазии и в котором так красиво описаны жизнь и смерть человеческая. В «Корабле поэта» я также нахожу немало прекрасного, хотя его элегический конец удручает, поскольку в нем говорится о неудовлетворенности жизнью, тогда как задача корабля поэта именно в том и состоит, чтобы спасти нас от гибели в пучине. В «Музыканте» Вы представили весьма поэтическую и трагическую ситуацию, однако пожелал бы Вам большей определенности и ясности в изложении.

Как видите, я далек от того, чтобы отрицать наличие у Вас поэтической жилки, которая бьется живо и горячо, и, я надеюсь, Вы в еще большей степени разовьете Ваши способности, если только Вам удастся поддерживать равновесие духа как в реальной жизни, так и в искусстве, стремиться достичь идеала прекрасного и высокого и не...

Приводим окончание письма Ингеманна¹.

[не] сворачивать со своего пути, будь то осыпают Вас похвалами или незаслуженными ругательствами или сбивают с толку тысячи демонов нашего беспокойного времени. Да благословит Вас Господь! Желаю Вам всего наилучшего! Удачи Вашим новым трудам! Мне было бы приятно услышать, что Вы снова обрели мир и покой в душе — в бурном море звезды не отражаются, — впрочем, post nubile Phoebus².

Дружески Вам преданный
Ингеманн».

Примечания

...в особенности старшей дочери... — Имеется в виду Риборг Войт (1806—1883), которой к моменту встречи с Андерсеном исполнилось 24 года.

...влюблена в сына аптекаря... — Имеется в виду П.Я. Бювинг (1799—1885), студент, лесовод.

«К читательницам» и «Ненастная погода». — Стихотворение «К читательницам» впервые было опубликовано в «Летучей почте Копенгагена» в 1830. Стихотворение «Ненастная погода» — в «Копенгагенской почте» в 1829 г.

«Похититель сердец» и «Газетенка». — стихотворения «Похититель сердец» и «Газетенка» впервые были опубликованы в поэтическом сборнике Андерсена «Фантазии и наброски».

...написал либретто по мотивам «Ворона» Гоцци... — См. примеч. к «Сказке моей жизни».

Хартманн Й.П.Э. — см. примеч. к истории «Книга крестного».

Бредаль И.Ф. — см. примеч. к «Сказке моей жизни».

...новый сборник стихов... — Имеется в виду сборник стихов «Фантазии и наброски».

«Сын пустыни» — стихотворение «Сын пустыни» впервые было опубликовано в сборнике «Фантазии и наброски».

«Ламмермурская невеста» — см. примеч. к «Сказке моей жизни».

«Стихотворения Уланда» — речь идет о лирических произведениях немецкого поэта-романтика Уланда (см. примеч. к «Сказке моей жизни»), издававшихся в Дании, начиная с 1815 г., неоднократно, в том числе и его балладе «Проклятие певца» (1814).

«Кристен и Кристине» — одноактная опера Ж. Дюпэна на либретто О.Э. Скриба «Кристен и Кристине» была поставлена в Королевском театре в 1830 г.

«Два дня» — опера Л. Керубини, впервые поставленная в Королевском театре в 1803 г.

«Жизнь есть сон» — стихотворение Андерсена, опубликованное в его поэтическом сборнике «Фантазии и наброски».

«Дух воздуха», «Пейзаж западного побережья Ютландии» — стихотворения Андерсена, опубликованные в его поэтическом сборнике «Фантазии и наброски».

Пассаж с латинской грамматикой... — Речь идет о стихотворении Андерсена «Прекрасная грамматика», опубликованном в сборнике «Фантазии и наброски».

Впрочем, в отличие от нового призрака... — Речь, по всей видимости, вновь идет о писателе Х. Херце. (См. примеч. к «Сказке моей жизни»)

...«Альфы» Тика... — Речь идет о сказке Л. Тика «Альфы» (1812). Сказка была переведена на датский язык Эленшлегером в 1816 г.

«Чужая птица», «Корабль поэта» и «Музыкант» — стихотворения Андерсена, опубликованные в сборнике «Фантазии и наброски».

1. Примечание датского издателя.

2. После дождя будет солнце (латинская поговорка).